Kitobni o'qish: «Мы из Коршуна», sahifa 2
2
Славка Макаров учится тоже в девятом «А». Он самый старший в классе. Еще в феврале ему пошел восемнадцатый год. Со дня основания Коршуна Макаровы живут здесь. Отец, Семен Семенович, прежде на лесозаводе был мастером цеха пиломатериалов. Потом за расхищение заводской собственности его арестовали и отдали под суд, но вину установить не удалось, и его отпустили. Он стал работать кладовщиком в сельпо, однако вскоре и там был замешан в нечистых делах. Тут уж отвертеться на удалось – отбыл в лагерях три года. Снова возвратился в Коршун и сейчас устроился сменным вахтером на лесозаводе. Сидит в проходной будке всегда навеселе.
Славкина мать, Настасья Петровна, работает там же уборщицей. На работе – огонь, а дома совсем другая. С мужем жизнь не сложилась. Молча и покорно терпит его пьяные причуды, а иной раз и побои. Плачет наедине и жалуется только самой себе на свою горькую долю.
Сын Славка тоже не радует. Растет непокорный, ветреный. В семнадцать лет уже не раз с отцом напивался. В милицию два привода имеет. Первый раз задержали с компанией малолетних, которых он, ради смеха, научил в темноте с прохожих шапки снимать. Другой раз попался с мелкой кражей.
А в уме, в способностях Славке не откажешь. Учится на пятерки. Хочется ему во всем быть первым, во всем от других отличаться. Он и одет не так, как другие. На нем военная гимнастерка, брюки защитного цвета и сапоги.
Славка высок ростом, сложения отличного. Видно, что силен и ловок. И лицом красив: нос с горбинкой, черные брови на переносье срослись, темные глаза горят неспокойным блеском.
Вот этот самый Славка Макаров как-то вечером, с небольшой компанией ребят из четвертого класса, отправился в Брусничное. Там их внимание привлек один дом. Он стоял на высоком каменном фундаменте и, несмотря на вечернюю пору, в отличие от других домов не был освещен. Окна закрывали ставни с железными перекладинами на болтах. Только одно окно было распахнуто. Подсаживая друг друга, ребята заглянули внутрь. В небольшой полупустой комнате кто-то спал на кровати. На столе горела лампа, закрытая абажуром, а сверху – полотенцем, и свет ее чуть падал на край стола, на котором стоял небольшой берестяной туес.
Славка посидел на подоконнике, приглядываясь к полумраку, и вскоре увидел, что на кровати спит лысый старик. Славка вынул из кармана шпагат, сделал на конце петлю и ловким, точным движением накинул ее на туес. Петля обхватила его плотно. Славка осторожно придвинул туес к краю стола, дернул – и тот на мгновение повис в воздухе, а затем осторожно опустился на пол, пополз к окну и вмиг оказался в Славкиных руках. Вся компания бросилась бежать.
– Сработано чисто! – стараясь не показать волнения, говорил Славка своим спутникам. Заметив смущенное молчание ребят, успокоил их: – Мне это зачем? Я так, из интереса…
Возвратившись в Коршун, ребята забрались в Славкин дровяник. Освещая карманным фонариком старинный туес с выжженным рисунком, Славка вытряс на пол его содержимое. Там оказались марки. Славка разделил их поровну между спутниками. Себе не взял ни одной.
И когда бросил туес в угол, тот ударился о стену, перевернулся и из него выпал конверт.
– Письмо какое-то… – пренебрежительно сказал Славка, однако подобрал его, сунул в карман и скомандовал: – Ну, а теперь по домам! Кто пикнет о том, что было, – плакать будет.
О письме Славка забыл и несколько дней протаскал его в кармане.
Как-то вечером был он дома один и томился от безделья. Неожиданно вспомнил о письме, достал его – конверт старый, пожелтевший от времени, – прочитал адрес: «Село Брусничное. Большая улица, дом 19. Петру Константиновичу Федоренко». Вынул из конверта желтый, потрепанный лист бумаги, исписанный вкривь и вкось неровными, скачущими буквами:
Дорогой родитель Петр Константинович! Низко кланяется Вам Ваш сын Павел Федоренко.
Во первых строках своего письма сообщаю Вам радостную весть, что врагов гоним в хвост и в гриву. Здоровье мое хорошее.
Дюже хотелось бы мне посмотреть на Вас, побывать в родных местах, особливо тянет на Белый ключ, в те места, где мы схоронили солдата-итальянца. Но, видно, не так еще скоро придется мне побывать на Родине и старость Вашу уважить.
Еще раз низко кланяюсь Вам.
Ваш сын Павел Федоренко.
Письмо писано в январе 1945 года.
«Интересно, – подумал Славка, – кто же тот лысый старик, который на кровати спал? Может, отец?»
И вдруг Славка подскочил на стуле, словно оса его ужалила. Он схватил письмо, надвинул на голову кепку и бросился к дверям. Бежать! Но куда? К ребятам? К директору? И что он им скажет?
«Все, как было, без утайки», – говорил один голос.
«Соврать, что отобрал письмо у мальчишки, который вылез из открытого окна», – подсказывал другой.
Славка колебался, не зная, что предпринять.
Он бежал и думал о том, что всю сознательную жизнь его терзают эти противоположные голоса: один – честный, другой – подленький. И то первый, то второй одерживает верх, и вечно между ними идет спор.
Теперь верх взял Славка № 1.
Федора Алексеевича он нашел в палисаднике, возле своего дома, с лейкой в руках, в клеенчатом фартуке. Директор сажал георгины, которые выращивал с большим искусством. Летом толстые стволы георгинов доставали крышу дома директора и с этой высоты гордо смотрели их огромные разноцветные шапки: белые с розоватыми стрелками, нежно-желтые, желтовато-красные, как пламя, и пурпурные, переходящие почти в черный тон. Славка всегда любовался этими георгинами. Несколько раз даже рождалась мысль явиться сюда в темноте, сорвать пару красавцев и поднести Вере Каменевой. Но кто же в Коршуне не узнает директорских георгинов? Да и хозяина этих цветов Славка уважал больше всех на свете, и не хотелось доставлять ему огорчений.
Федор Алексеевич поставил лейку на завалинку, снял фартук.
– Ну, дружище, что скажешь?
Оба присели на ступеньку крыльца.
Славка ничего не сказал. Он просто передал директору письмо и с беспокойством стал ждать вопроса.
Вопрос последовал сейчас же.
Славка рассказал все как было, только отказался назвать своих спутников.
Федор Алексеевич долго молчал. Чесались руки – по-отечески дать ученику хороший подзатыльник. Этот парень давно беспокоил директора. Последнее время, правда, он вел себя хорошо, прошлое лето проработал в колхозе и замечаний не имел. И вот опять сорвался.
– Ну, вот что, Ростислав, пойди скажи Ивану – пусть Трошку запрягает… Поедем перед стариком извиняться. Даю тебе полчаса, чтобы забрать марки у своих дружков. Понятно?
Славке все было понятно. Он мгновенно исчез.
Федор Алексеевич поспешил к жене.
Елена Николаевна преподавала русский язык и литературу и была классным руководителем девятого «А». Школьники дали ей прозвище Царевна Несмеяна. Елена Николаевна на уроках никогда не улыбалась. Вид у нее всегда был такой печальный, что тем, кто не знал ее близко, хотелось с участием спросить: «У вас что-нибудь случилось?» Она была небольшого роста, полная, черноволосая, медлительная в движениях, с гладкой прической на прямой ряд. У нее были густые черные брови с трагическим изломом. А темные большие глаза в черных ресницах смотрели с такой грустью, что этот взгляд хватал за сердце каждого доброго человека.
Елена Николаевна, в пестром халате и домашних туфлях, сидела за письменным столом и готовилась к урокам. По быстрым шагам мужа, которые слышны были еще из сеней, она догадалась, что он торопится сообщить ей какую-то новость.
– Ленушка, кажется, наш итальянец скоро получит имя! – воскликнул Федор Алексеевич, подавая письмо.
Она стала читать вслух.
– Кто же этот Федоренко? И кто нашел… – Елена Николаевна не договорила, повела носом и бросилась в кухню.
Но было уже поздно: в едком чаду на плите дымилась сковорода с обугленными котлетами. Елена Николаевна сбросила котлеты в ведро для мусора и сердито распахнула обе створки окна.
– Ничего, Ленушка, поедим супу, – успокаивал ее Федор Алексеевич, – стоит ли из-за этого волноваться…
– Где же ты взял письмо? – забывая о котлетах, спросила Елена Николаевна.
И, выслушав рассказ мужа, вздохнула:
– Ох этот Макаров! Боюсь, придется с ним на другой метод переходить. Вор из него растет, Федя.
Федор Алексеевич заметил, что в этом возрасте неисправимых нет. Многое будет зависеть от школы.
– Многое, но не все. Семья влияет больше.
В этот момент в открытое окно кухни донесся насмешливый голосок, и в дверях появилась дочь Сибирцевых, десятиклассница Наташа. Она тоже немножко была Царевной Несмеяной. Тот же трагический излом густых черных бровей, те же темные и грустные глаза. Но губы у нее веселые, смешливые. И вся она – живая, порывистая – полная противоположность матери.
– Мамуля, опять котлеты прозанималась?
– В этом, Наташа, виноват итальянец, – ответил за мать Федор Алексеевич. – На-ка, прочти.
3
Темно-коричневый битюг Трошка, запряженный в легкий ходок, лениво бежал по дороге. Его широкие копыта с нависающей на них длинной шерстью стучали по засохшим глинистым колеям. Трошка прядал ушами и удивленно косил карим глазом – другой закрывала челка, – должно быть, недоумевая, зачем его, опытного тяжеловоза, заставляют, как легкомысленного рысака, скакать по засохшей грязи.
Дорога шла вначале лесом, между старых сосен, стволы которых можно было обхватить, только взявшись за руки двоим взрослым людям. Казалось, что вот-вот из-за такого ствола, розового от заходящего солнца, появится Красная Шапочка, а навстречу ей выбежит Серый волк и заговорит человеческим голосом. То справа, то слева от дороги среди сосен темнели могучие кедры. В их густо-зеленой хвое, где-то там, в небе, у самых макушек, прятались прошлогодние шишки, не сбитые сколотнем и еще не вылущенные белками.
Федор Алексеевич и Славка сидели рядом на высокой скамейке ходка. Федор Алексеевич держал вожжи, вернее, они лежали у него на коленях, потому что править Трошкой не было нужды: он и сам отлично знал дорогу. Разговор у директора с учеником был далеко не мирный.
– Понимаешь ли ты, Ростислав, что значит честь и гордость? – спрашивал Федор Алексеевич.
– Это условно, – отвечал Славка. – Вот вам я не могу соврать, а другим совру. У вас я бы и самую дорогую вещь не украл, а у старика слямзил никому не нужные марки.
– А как ты мерзок был в тот момент, когда лез в раскрытое окно, трусливо лез, бесчестно!
– Я просто из интереса лез, – угрюмо сказал Славка. – Марки мне не нужны.
– А если бы вместо марок на столе лежали деньги?
Славка пожал плечами и не ответил. Он и в самом деле не знал, как поступил бы тогда.
– Ты пойми, дурак этакий, в жизнь ведь вступаешь. С чем сейчас войдешь, то при тебе и останется: пойдешь ли широкой дорогой, с хорошими людьми бок о бок или будешь в темноте блукать, крутить закоулками…
Славка молчал.
– Ты вот говоришь, что просто из интереса лез… Ну, а представь себе, если все начнут ради интереса тащить друг у друга. Что из этого получится?..
Кончился лес. Перед глазами раскинулась однообразная поляна. Трошка бежал уже вдоль крутого, обрывистого яра. На реке шла горячая, полнокровная жизнь. Плыли баржи, груженные лесом и гравием. Шли пассажирские пароходы. На песчаной косе противоположного отлогого берега работала бригада рыбаков. Было видно, как под навесом повариха в белом халате накрывала столы для обеда. Один рыбак крутил ручку деревянного барабана, на который наматывалась бечева невода, и полукруг белых поплавков, лежавших на воде, суживался и все ближе и ближе подходил к берегу.
Но вот дорога повернула в сторону от яра, и навстречу поднялись приземистые домики окраины Брусничного. Поехали по широкой пустынной улице.
– Вот здесь, – сквозь зубы сказал Славка.
Федор Алексеевич пошевелил вожжами, и Трошка понял – свернул в открытые ворота.
– Посиди пока, – сказал Федор Алексеевич, бросая вожжи Славке на колени. Затем поднялся на крыльцо.
Дверь в дом оказалась незакрытой. Он вошел в просторную, грязную кухню, наполненную запахом жареного лука, картошки, пареной брюквы. У плиты суетилась старуха.
– Здравствуйте, бабушка, – громко сказал Федор Алексеевич.
Старуха проворно обернулась, убрала под черный платок выбившиеся седые пряди волос. Лицо ее было моложавым и даже румяным. Она приветливо поздоровалась, как ружье к ноге, опуская кочергу, смахнула передником пыль с крашеной лавки, пригласила гостя сесть.
Через несколько минут Федор Алексеевич узнал, что дом этот принадлежит молодому доктору Павловскому, который уехал в Москву на курсы усовершенствования врачей, забрав с собой жену и сына. А старушка работала у Павловских няней. Зовут ее Еремеевной. В одной комнате этого дома живет прежний его хозяин – больной, одинокий старик Федоренко. Лет пять назад разбил его паралич – он потерял речь, отнялись ноги и руки. За больным стариком ухаживала она из жалости. Думала, за это и к ней на старости лет кто-нибудь милосердие проявит. Еремеевна получала пенсию Федоренко, кормила его и по совету доктора Павловского в комнате больного целыми днями держала окно открытым.
Разговаривать со стариком Федоренко было невозможно. Но директору из педагогических соображений хотелось заставить Славку извиниться хотя бы перед няней. Он коротко рассказал ей историю с марками. Еремеевна всплеснула руками, заволновалась; она и не предполагала, что кого-то может привлечь открытое окно.
Федор Алексеевич вернулся за Славкой, но, к удивлению своему, во дворе его не обнаружил. Опустив голову и широко расставив толстые ноги, стоя дремал Трошка. На сиденье ходка лежал туесок с марками.
– Ростислав! – негромко позвал Федор Алексеевич.
Ответа не последовало.
Тогда он вышел за ворота. Широкая улица была безлюдна.
Директор возвратился в дом, передал Еремеевне письмо и туесок, извинился за своего воспитанника и, расстроенный, поехал в Коршун.
А Славка тем временем на попутной машине добрался до Коршуна и весь вечер не выходил из дому. Зло оборвал мать, когда та сделала ему замечание за то, что он завалился на кровать в грязных сапогах. Нагрубил отцу, который, как обычно, пришел домой в нетрезвом виде.
Так, не раздеваясь, до полуночи провалялся Славка в постели, то намереваясь утром бежать к Федору Алексеевичу извиняться, то приходя к выводу, что делать этого не надо.
4
Ваня Лебедев-Лабосян тоже кончает девятый «А». Он сирота. Родителей своих не помнит. Восемь лет назад из Коршунского детского дома взял его на воспитание директор лесозавода Вартан Акопович Лабосян. Отношения у них сложились самые дружеские, живут, как говорится, душа в душу.
В детском доме в деле Ивана Ивановича Лебедева сохранился единственный документ – акт с двумя неразборчивыми подписями. В акте говорится о том, что мальчик сдан в Дом ребенка города Иркутска 2 июля 1950 года. Мать мальчика, Лебедева Ольга Ивановна, умерла в 1949 году, отец, Иван Николаевич, умер 30 мая 1950 года. Мать работала на слюдяной фабрике. Отец – инвалид Отечественной войны, был в гитлеровском концлагере в Италии, из плена бежал, принимал участие в итальянском отряде Сопротивления. На родину возвратился больным.
Как это ни странно, Ваня очень похож на второго отца – Лабосяна. Ростом высок и в плечах широк. Взглянешь на него – и сразу подумаешь, что парень этот обладает недюжинной силой. Ручищи и ножищи большие, крепкие. Рукопожатие сильное. Таких, как Ваня, в деревнях называют увальнями.
Волосы у Вани светлые, с рыжинкой, глаза голубые, улыбчивые. Широкое, румяное лицо с добрыми губами и белыми, крепкими зубами простодушно и очень располагает к себе. Выглядит Ваня взрослее своих однолеток, и поэтому школьники называют его – Иван Иванович Лебедев-Лабосян.
Ваня – секретарь комсомольского комитета. У него в школе свой кабинет – крошечный закуток без окна под лестницей. На дверях надпись: «Комитет комсомола». Здесь с трудом помещается обрезанный и одним краем прибитый к стене стол. На стене над головой полки с политической литературой. Низко над столом и днем и вечером горит жаркая бронзовая люстра с лампочками-свечами, принесенная кем-то из школьников специально для комитета комсомола. Здесь Иван Иванович разговаривает только с глазу на глаз – третьему лицу поместиться невозможно.
Упоминание об итальянском солдате в письме Павла Федоренко взбудоражило учеников, и снова Коршунская школа деятельно занялась поисками фактов, связанных с могилой итальянца. Теперь надо было разыскать знакомых Федоренко. Для этого в субботу вечером, после занятий, школьники отправились в Брусничное.
Сбор назначили в комитете комсомола. Саша с Верой, обе в пальто и платочках, повязанных под подбородком, появились одновременно. Вани еще не было, и кабинет был закрыт. Но все знали, что ключ лежит под дверью. Вера достала ключ, открыла кабинет и уселась на секретарский стул. Саша пристроилась с краю, на столе.
– Смотри-ка ты – новость! Телефон! Да какой-то странный! – удивленно сказала Вера и поднесла к уху трубку телефона, похожего на распластавшегося лягушонка. Раздался глухой звонок.
– Что, Ваня? – спросил в трубку голос директора.
– Кто гудить? – спросила Фекла Ивановна из интерната.
– Ох елки! – отозвалась старшая пионервожатая.
Вера испуганно заморгала глазами и быстро положила трубку на телефон:
– Все разом отвечают!
Саша засмеялась:
– Он соединен сразу с тремя точками… А тут, смотри, кнопка. Звонок куда-то. Позвонить, что ли? – И она надавила кнопку, приделанную к краю стола.
Звонка не было слышно. «Не работает», – подумала Саша и еще раз надавила кнопку.
– Ну, кто там балуется? – послышался недовольный голос, и на пороге появился хозяин кабинета, в стеганке, с кепкой в руках. Могучей фигурой своей он загородил дверь.
Саша вспыхнула:
– Это я, Иван Иванович.
А Вера звонко рассмеялась:
– У тебя тут такая техника!
Из-за плеча Вани в комнату заглянул Славка. Бросил быстрый взгляд на Веру и хотел уйти, но Ваня схватил его за рукав гимнастерки:
– Почему на уроках не был?
Славка смерил недружелюбным взглядом такого же рослого, как и он, Ваню и сказал сквозь зубы:
– Я не комсомолец. Пусти. – Он вырвал руку и ушел.
Ваня поглядел ему вслед и с упреком обратился к Вере, которая вскочила со стула и тоже поглядела на уходившего Славку:
– На тебя заглядывается. Вот тебе бы…
– Мало ли кто на меня заглядывается! – серьезно и немного с вызовом ответила Вера и поторопилась уйти.
Ловко и неслышно спрыгнула со стола Саша. К кабинету подошли девочки и мальчики, одетые в пальто, в стеганки:
– Ну что, едем, Иван Иванович?
– А хлеб на дорогу захватили?..
– У меня огурцов полмешка.
– А я картошку взял…
Ваня закрыл кабинет, ключ положил под дверью, и все вышли из школы.
Во дворе людно и шумно. На футбольной площадке девчонки пинают кожаный мяч. Мальчишки-одиннадцатиклассники сколачивают доски, на тачках подвозят опилки, набивают их за обшивку стены мастерской, разместившейся в длинном бараке.
– Иван Иванович! – сказал мальчишка в детдомовском коричневом костюме, оглядываясь на открытые ворота. – Шофериха сказала: «Если ехать, так ехать. Ждать некогда».
– Эй, ребята, по коням! – глуховатым баском крикнул Ваня, легко прыгая с крыльца через две ступени. Те, кто ехал в Брусничное, с шумом, смехом и говором двинулись за ним.
На улице около ворот стоял грузовой автомобиль детского дома. Мотор был включен, и шофер тетя Даша, выглядывая из кабины, беззлобно поругивала своих будущих пассажиров, называя их то стилягами, то тунеядами. В одну минуту ребята забрались в кузов. Грузовик рванулся вперед, бренча на рытвинах ослабшими рессорами.
…В Брусничное приехали уже в темноте. Остановились около деревянного двухэтажного здания школы. Вылезли из кузова машины, поеживаясь от прохлады и с удовольствием двигаясь после долгого сидения.
– Спасибо, тетя Даша! – в один голос поблагодарили школьники.
– Чего уж там! – миролюбиво отозвалась тетя Даша.
И машина исчезла в темноте, напоминая о себе только удаляющимся рокотом мотора да красными, изредка загорающимися стоп-сигналами.
В окнах школы не было огней. На стук никто не отозвался. Ребята походили вокруг непривычно тихой и темной школы, еще раз постучали и в растерянности остановились. Надвигалась ночь – ясная, звездная, но по-осеннему холодная. Надо было искать ночлег.
Еще в Коршуне школьники разделились на бригады по три-четыре человека и закрепились за участками на тот случай, если придется бродить по Брусничному. Теперь так и решили: каждая бригада пойдет по своему маршруту стучаться в дома, проситься на ночевку.
Все ушли. Саша, Вера и Ваня остались втроем.
– А я предлагаю побродить по улицам, – сказала Вера. – Темнота, собаки злятся, кругом все незнакомое…
Друзья поддержали ее.
Но прежде всего они расположились на скамейке у ворот небольшого дома и с аппетитом поужинали хлебом и картошкой в мундире с солью и луком.
А когда вышли на широкую улицу, Вера предложила:
– Давайте говорить о будущем. Начинай, Саша, ты!..
– А я буду «голосом рассудка». Все ваши мечты стану подвергать сомнениям. Хорошо? – перебил ее Ваня, взял девушек под руки и несколько раз подпрыгнул, чтобы идти с ними в ногу. – Начинай, Саша.
– Окончу школу, поеду в Москву, буду поступать в ГИТИС, – весело затараторила Саша. – Ой, ребята, как я хочу стать артисткой! А если так сильно хочу, то обязательно буду. Ведь верно?
– Неверно! – прозвучал в темноте «голос рассудка». – Мало ли какие обстоятельства помешают.
– И что тебе нравится в этой профессии?! – сказала Вера. – Ублажать публику. Веселиться на сцене, когда на сердце кошки скребут, или, наоборот, плакать, когда от счастья смеяться хочется. Да и как из нашего захолустья пробиться на сцену?
– Не все ли равно – Коршун или Москва? – упрямо возразила Саша. – Надо только очень захотеть…
Саша вдруг высвободила локоть из Ваниной руки, подхватила края пальто и понеслась по дороге в веселом танце. Потом остановилась, подождала друзей и сказала:
– Я же совсем не для себя хочу быть артисткой. Я для людей хочу… и какое это счастье – быть артисткой! Ты можешь у зрителей вызвать самые лучшие чувства, научить их любить людей, совершать подвиги. Если им жить тяжело, ты можешь развеселить их, доказать, что как бы ни было трудно, а жизнь все же хорошая, хорошая!
