Бояре Стародубские. На заре (сборник)

Барановский стоял у борта бледный и не мог отвести глаз от лодки. Между стоявшими молодцами он видел, он ясно видел Бориса, мужа Малаши! Это не представилось ему – он хорошо узнал его, так хорошо, что непременно перекинулся бы с ним знаками или окликнул бы его, если б не боялся обратить внимание опасного свидетеля – сторожа академии: хорошие сведения доставил бы о нем Антон в академию, если б заметил его знакомство с беглыми.

Получив хлеба, лодки быстро повернули на воде и скоро скрылись в одном из заливов Волги. Стефан Барановский остался мрачно на страже на весь остальной день; он уж не мог развеселиться. Раздумье о судьбе Малаши сжимало ему сердце, как бывает при мысли о недавней потере любимого лица. Спустя несколько часов вдали показались на крутом берегу Волги белевшие колокольни и блиставшие на солнце кресты и купола церквей города Ярославля. Внимание всех обратилось в ту сторону, и Барановский позабыл на время о недавней встрече. «Скоро берег», – думал он, не уверенный в том, надолго ли примет его эта пристань. Он знал, что близок к пристани, к которой долго стремился в мыслях и ежедневных желаньях. Он слышал, как сердце у него громко стучало. Подъезжая к берегу, ярославский купец отыскал его и звал с собой на пристань и в город.

– Пойдем, брат! Поведу тебя прямо к себе домой, а завтра же и предоставлю тебя к Федору Григорьевичу. Смотри, каков наш город! Вон там Богоявленский собор, при нем отец Нарыкова, наш протоиерей, служит. Волков-то в соборе образ своей работы поставил: он и в этом мастер, рисует отлично. Он сам и занавес рисовал. Уж пристрою тебя, как сына!

– Тогда буду звать вас крестным! – говорил взволнованно Барановский.

Разговаривая, они сошли с барки, и, расплатившись с хозяином, Барановский пошел, взбираясь вверх, от берега, в незнакомый ему город, полный ожиданий.

Глава IV

На хуторе сержанта, где оставался Сильвестр Яницкий, все было готово для встречи именитой гостьи, графини Разумовской. Сильвестр был далек от мысли, что этот случайный проезд графини через хутор Харитоновых будет поводом к большой перемене в судьбе его и в судьбе всей семьи хозяина хутора. Быть может, что все давно было готово к таким переменам, и достаточно было самого легкого прикосновения или столкновения с новыми лицами для того, чтоб вызвать все наружу.

Когда один из провожавших графиню вестовых прискакал на хутор уведомить, что карета графини тотчас будет вслед за ним, то сержант Харитонов, одетый в лучший свой мундир и застегнутый на все пуговицы, не отходил от ворот своего дома, поглядывая, не покажется ли карета. Старый казак увещевал его уйти в дом; он сообщил им, что графиня любила, чтобы ее встречали попросту. Но вся семья собралась на крыльце дома, где казак пристально уставил глаза на Афимью Тимофеевну и развел руками, словно хотел спросить: это что за диковинка? Честолюбивая карлица нарядилась в штофное платье с фижмами, немного полинялыми от времени, и дева поклонилась казаку; она боялась пропустить первое появление кареты гостьи, желая рассмотреть подробно ее роскошный экипаж и наряд. Анна и Ольга стояли подле отца и приветливо разговаривали с казаком, успевшим стряхнуть пыль с своего дорожного казакина синего сукна, перетянутого алым шерстяным поясом. Он поправлял седые усы, хитро усмехаясь; живые глаза его глядели из-под густых бровей, напоминая глаза какой-нибудь хищной птицы, и перебегали от одной сестры к другой, когда он на вопросы их рассказывал о вкусах и привычках графини.

– Ей, барышни любезные, – говорил он с поклоном, – все у вас понравится; она любит все попросту.

Анна и Ольга были также нарядно одеты; шея Анны была украшена тяжелым ожерельем из камней, обделанных золотом. Ожерелье это было вынуто на случай из хранилища семейных драгоценностей и могло бы составить приятное приобретение нынешних любителей археологических редкостей. Ольга, осматривая тяжелое ожерелье, раздумывала: понравится ли графине, что Анна надела на себя столько драгоценных камней – если она любит все попросту? Но экипаж графини подъезжал к крыльцу, некогда было и раздумывать. Афимья Тимофеевна смотрела и думала, что ее обманывали: так просты были экипаж и наряд графини. Не то была она сама; придворная ливрея лакея, отворившего тяжелую дверцу кареты, могла убедить в том хозяина хутора. Графиня была одета в темный шелковый казакин; она и при дворе в Петербурге не расставалась с своей привычной одеждой, напоминавшей покроем платья малороссийских казачек; при ней было несколько прислуги, также одетой очень просто. Старый сержант, видевший и прежде графиню, представился ей, называя себя по имени, и по очереди подводил ей дочерей; он указал на Сильвестра как на знакомого ученика Киевской академии.

Афимья Тимофеевна готовилась было подойти с объяснением, «что и она когда-то посещала дворец царицы Прасковьи», но сержант обрезал ее на первом слове и сказал за нее: «А это наша старая тетка, вот и вся семья!» С этими словами он заставил всех посторониться, вводя графиню в дом.

Афимья посмотрела со злобою вслед сержанту. «Он нам все дело испортит», – прошептала она Анне.

Графиня была и приветлива «попросту», как выразился казак, ее провожатый. Она оставалась той же простой и умной старушкой, какою знали ее в Малороссии много лет тому назад, когда она жила бедной вдовой с двумя сыновьями в селе Лемешках в Черниговской губернии. Но с тех пор в жизни ее совершилось такое быстрое и чудное превращение, о каких она слыхала только в сказках. Пение ее старшего сына в церкви на клиросе и его привлекательная наружность были причиной такого превращения судьбы ее. Проезжий полковник был так увлечен его мягким и сильным голосом, что увез его с собою в Петербург; таким образом из сельского пастуха в деревне Лемешках, ходившего петь в церкви, Алексей Разумовский поступил в придворные певчие.

Елизавета Петровна была тогда еще далека от престола, на который ей предстояло вступить много времени спустя. Она звалась цесаревною и жила в удалении от двора. При большой набожности, которой она отличалась, часто посещала церкви, так случилось ей услышать голос Разумовского и заметить его прекрасную наружность. Голос и прекрасный малороссийский тип лица его произвели на нее сильное впечатление, и она выразила желание приблизить к себе даровитого молодого человека. По просьбе ее он был причислен к числу служащих при ней в качестве секретаря. Глубокая впечатлительность была в характере цесаревны Елизаветы, она быстро отдавалась возникавшему в ней чувству симпатии и сохраняла его надолго – если не навсегда. Сколько можно судить по бывшим близкими к ней личностям, симпатия эта возникла под впечатлением красоты, таланта или ума и образования.

Она не была изменчива в своих склонностях и была верна им, пока случайности жизни не удаляли от нее лиц, на которых сосредоточилась ее симпатия. В свою очередь ее живая душа вызывала симпатию и безграничную преданность приближенных лиц. Но многие из них увлекались корыстными целями и изменяли свою преданность, оказывались недостойными ее милостей. Но Разумовский, которому открылась блестящая карьера с ее воцарением, до конца сохранил свою преданность к ней и оставался всегда при своем прямодушии честною и светлою личностью среди вельмож, окружавших престол Елизаветы.

Ордена и титулы быстро сыпались на него с первых дней воцарения императрицы Елизаветы; прошел ряд годов, покровительство ее не ослабевало, и он скоро стал именоваться графом Разумовским и русским генералом-фельдмаршалом. Мать пожалованного графа Разумовского была вызвана к двору с меньшим своим сыном Кириллой Григорьевичем, ее окружили роскошью и почестями. Когда меньший сын ее был послан за границу для его образования, она оставалась в Петербурге, стараясь насколько могла приладиться к новой среде, привлекая к себе окружающих умом и добродушием, которые были врожденными дарами в семействе Разумовских. Вместе с счастьем семьи их расцветала и судьба родного края, до сих пор забытой и подавленной Малороссии, мало-помалу освобождавшейся от гнета тяжелого и чуждого ей управления, осмелившейся послать своих депутатов просить императрицу Елизавету об облегчении своей участи, надеясь, конечно, на ходатайство лиц, не чуждых Малороссии.

Просьба была принята милостиво; и когда, по старому обычаю, дозволено было избрать гетмана для особого управления Малороссиею, гетманом, как было упомянуто выше, был избран Кирилла Григорьевич Разумовский. Итак, старая графиня Разумовская возвращалась на родину, к своему гетману!

Она высказала хозяину, сержанту, что рада была отдохнуть у него и взглянуть на его красавиц дочек; но видимо сторонилась от Афимьи Тимофеевны, напрасно расхаживавшей около нее. За обедом, для которого хозяйка постаралась приготовить все, что можно было найти лучшего, а Афимья Тимофеевна пожертвовала лучшими павлинами из своей птичной, Разумовская поместилась рядом со старым сержантом. Она торжественно передала ему, что государыня вспомнила его, послала ему свой милостивый поклон и позволила обратиться к ней с просьбой, если он имел о чем просить ее. Сержант только поклонился, тронутый, и заявил, что ежедневно молился за Елизавету и радовался ее царствованию, продли его, Господь!

– Да, – промолвила Разумовская серьезно. – Я слышала много о вас и о всех ваших прошлых невзгодах. Слышала, что вы и родителя государыни помните и при нем служили.

Сержант беседовал с графиней о старине, она расспрашивала о его старых походах. К сожалению, к концу обеда карлица нашла случай прервать их беседу и обнаружить свое соболезнование о прошлом времени, когда держали в страхе Божием избаловавшийся ныне народ! Седой казак взглянул на нее исподлобья так строго, что она растерялась и не знала, как бы ловчее вставить свою речь; разговор меж тем перешел на древние храмы Киева, о которых расспрашивали Сильвестра. Но после обеда, когда все были весело настроены и сидели на галерее, выходившей в сад, Афимья Тимофеевна была неудержима, как бурный поток, прососавший плотину; напрасно старый сержант неодобрительно кивал ей головой и даже грозил пальцем. С похвалами старому времени она высыпала весь запас своих воспоминаний о шутках и забавах, шутах и карлах при старых дворах. Графиня Разумовская слушала ее не прерывая, но смотрела пытливо и удивленно на ее странности. От забав Афимья Тимофеевна перешла и к старым обычаям, сожалея о пытках и колесовании. Старый казак, издали наблюдавший за ней с усмешкой, заговорил теперь:

– Нам с вами, может быть, тогда все лучше казалось, потому по нас было… А другим зато теперь все больше нравится!

– Чему теперь нравиться и чем теперь забавляются, смею спросить?

– Много веселятся; даже так веселятся, – продолжал он с тонкой усмешкой, – что и дело иной раз застаивается.

– Вот, вот! Так и лучше было, когда шуты да шутихи плясали, самим-то не приходилось утомляться!

– Ныне это никого не забавляет, – толковал ей казак, – люди стали учены очень; им нужны театры, балы, маскарады. С иностранными послами, с учеными людьми разговоры ведут. А мы с вами этого не поймем, люди старые! Вам бы если б поколесовали кого-нибудь, вот бы вам представление было… А нынче императрица этого не терпит и не допускает.

– Нельзя не допускать-то. Ведь приходилось же императрице в начале царствования… Нельзя было оставить без наказания тех, кто удалял ее от престола!.. – спорила карлица.

– Даже и тех государыня помиловала, назначенной казни им не допустила, – говорила Разумовская.

– Точно так, графиня! – с поклоном ответила Афимья Тимофеевна. – Зато другие нашлись, – только покажи милость! Нашлись же такие люди, которым беспременно нужно было языки укоротить! Отыскали честную компанию…

– Перестанешь ли ты? – строго сказал сержант, потеряв всякое терпенье.

– Такими же любителями, как вы, было подстрастно! – горячо заговорил казак. – А сама императрица сердцем чует, что довольно вы терпели на Руси, что к хорошему приучать нужно! Она пытки-то вместе с вашим шутовством уничтожила!

Неизвестно, куда завел бы горячий спор; напрасно племянница силилась увести тетку, она стояла обиженная, не двигаясь с места. Но случай пришел на помощь. Крестник ее переменял в это время воду в многочисленных клетках, в которых сидели запертыми разнообразные птицы Афимьи Тимофеевны. Нечаянно ли, шутя ли, – он выпустил птичек на волю; пестрые певушки порхали одна за другой на галерею и бросались по сторонам в испуге, попав в шумную толпу людей.

– Откуда эти красивые пташки вылетели? – спросила Разумовская.

– Боже мой! Это тетушкины птицы, – живо вскричала Анна и дала новую пищу взбалмошной карлице.

– Семен! Это он! – проговорила она и поспешно выбежала в отворенную дверь дома.

Все были видимо довольны происшествию с птицами, все развеселились. Разумовская весело заговорила с Анной, подошедшей к ней.

– Вот тетушке новое горе! Теперь позабудет свой спор. Старые люди так и хвалят старые годы. Не выучила ли она и вас хвалить старое? – спросила она смело.

– О нет! Мы всегда заодно с батюшкой, не нарадуемся переменам, наступившим с правлением императрицы Елизаветы Петровны! А я считала бы за великое счастье служить при дворе государыни, если бы имела случай просить места при ней… – проговорила Анна и с сильным волнением ждала ответа.

– Если бы вы пожелали, для вас нетрудно было бы испросить место. Батюшку вашего помнит государыня, она прислала поклон ему, – сказала Разумовская.

Растроганный сержант глубоко поклонился.

– Батюшка ваш может подать просьбу императрице, мы замолвим слово за вас, – докончила графиня.

Анне оставалось только глубоко поблагодарить ее.

– Герасимов! – обратилась графиня к казаку, своему провожатому. – Запиши мне на память, что я обещала просить государыню за падчерицу Ивана Ивановича Харитонова, за Анну Ефимовскую, чтобы пожаловали ее во фрейлины.

Грамотный казак, служащий при канцелярии гетмана, вынул из бокового кармана на груди небольшую, но толстую тетрадь и вписал туда все, что приказала Разумовская; Анна преисполнена была радостью: план ее выполнялся так легко, и без ходатайства тети, которого она не желала теперь.

– А вы, может быть, тоже желали бы поступить во фрейлины государыни? – спросила графиня, обращаясь к Ольге.

– Одна из нас должна оставаться при отце, чтобы беречь его; и я охотно уступаю сестре эти почести, – ответила Ольга.

Взгляд ее при этих словах невольно скользнул по лицу Сильвестра; глаза их встретились, и оба они потупились в замешательстве.

– Бог благословит за труд, на себя взятый вами, – покоить отца на старости! – сказала графиня Ольге. – И тут Господь найдет вас и пошлет вам всякое благо.

Ольга поклонилась ей, будто получала благословенье в словах престарелой графини.

– Я сама не оставлена детьми! – докончила старушка.

Глаза Ольги снова искали Сильвестра, по привычке искать у него одобрения своим поступкам. Сержант заявил, что он о себе не заботится и на все готов для счастья дочерей, выросших на его глазах. Вечер кончился провозглашением сержанта, что они выпьют за здоровье дорогой государыни, даровавшей мир и жизнь всей Руси.

Когда Разумовская покидала хутор для дальнейшего пути, поблагодарив хозяина за гостеприимство, она просто и задушевно расцеловала молодых дочерей его. Сильвестра она просила напомнить о ней знакомым лицам Печерской лавры, которую она только что посетила. «Пусть и меня не забудут в своих молитвах», – сказала она. В добром настроении она потрепала по плечу и карлицу, говоря: «Худой мир лучше доброй ссоры. А всех не перелаешь!» – прибавила она на своем родном наречии. Карлица униженно припала к руке ее, благодаря за милость, оказанную племянницам. Афимья Тимофеевна не могла, однако, не послать гневного взгляда старому казаку, сидевшему с некоторой удалью во всей фигуре его на передке экипажа Разумовской.

Проводив гостью, еще долго поминали все умную, ласковую старуху и едкие речи казака, обращенные к тетке. Афимья Тимофеевна долго поминала, сколько она трудилась для приема гостьи, и высчитывала, чего все это ей стоило, потому что она желала задобрить гостью ради Анны!

Анна видимо изменилась после посещения графини. Она уже заранее видела себя фрейлиной и одевалась и говорила иначе, чем прежде. С Сильвестром Яницким обращалась она свысока, перестала интересоваться его книгами и рассказами. «Все это хорошо для тех, кто готовится отречься от мира», – заявила она. По целым дням читала французские книги, оставшиеся у нее от бывшей учительницы, польки; она читала, твердила, делала выписки – словом, училась, потому что французский язык был в употреблении при дворе с тех пор, как немецкий был совершенно оставлен. Все это задевало Сильвестра. Так сильно обнаружились в Анне тщеславие и гордость и, казалось, подавили все добрые свойства души ее! Он проводил все время с Ольгой, больше не к кому было ему обратиться на хуторе; сержант казался угрюм и нездоров; он был сердит на выходки Афимьи Тимофеевны при гостье.

– Что сталось бы с вашим отцом, если бы и вы были так же тщеславны, как сестра ваша! – высказал Сильвестр Ольге, когда они прогуливались в саду в тени густых вишневых деревьев.

– Не для того ли послал вас Господь, чтобы от вас запали во мне другие мысли? – ответила Ольга.

– Разве я внушил вам что-нибудь? – Сильвестр вспомнил при этом, как остерег его Барановский на прощанье.

– Ваши беседы и книги не пропали даром! Столько лет провели мы с вами и почти оставили всех соседей в последние годы. Правда, я и прежде была набожна. Отец даже отпустил нашу учительницу – католичку, говорил, будто она повернула мне голову по-своему. Она читала мне о своих святых, и я целые часы проводила с ней. Сестра была всегда резвей меня и рассеянна. Она больше любила сказки Афимьи Тимофеевны.

– Может быть, и вам скоро полюбятся другие рассказы… – сказал Яницкий.

– Нет, нет! – горячо возразила Ольга. – С тех пор как мне… – Она замолчала на минуту; Сильвестр глядел на нее, желая угадать, чего она не досказала. – Мне нравится уже совсем другое, – добавила она, – и я не увлекусь мирскою суетой.

– Чего же вы хотели бы в жизни, какой путь изберете вы? – спросил Сильвестр, и неожиданно для него сердце в нем замерло, он ждал и боялся ответа, будто брал его на свою совесть.

– Я не могу знать путь, назначенный мне Господом впереди. Но пока я буду счастлива, если останусь при отце, – отвечала Ольга, – это спасет меня от ложного пути; я здесь могу следовать вашим советам.

– Что вы называете ложным путем? – спрашивал Сильвестр, участливо глядя на нее; он был растроган ее кроткими, прямодушными речами.

– Путь тщеславия и ненужной суетности. В ней нет никому пользы и бывает много вреда. Я не боюсь за себя, пока я у отца. Но, может быть, мне грозит сватовство по обычаю, и сватовство, от которого нельзя будет отказаться. Тогда будет новая жизнь, – чуждо все будет для меня! Не думаю, чтоб и Анна осталась довольна жизнью в будущем. Она тоже вступит в брак в угоду окружающим ее и будет упрекать себя, когда с новым спутником надо будет забыть все, что прежде ей внушали! Храни Бог от спутника, для которого придется отказаться от указаний души своей! – договорила Ольга.

– Но вам не предлагают еще такого спутника?.. – спросил Сильвестр, тревожась за Ольгу.

– До сей поры – нет. Но отцу могут посоветовать и потребовать согласия. Вот вы и скажите мне: чем я могу навсегда оградить себя от такого сватовства? Подумайте хорошенько и придумайте: я прошу вас, как брата, если вы согласны исполнить долг брата!

– Я обещаю вам; хотя ничего не могу сказать в сию минуту! Но обещаю вам исполнить долг брата и помочь вам советом, если придет борьба для вас.

– Прощайте пока, мой названый брат! Придумайте, предложите мне… какое хотите средство, чтоб спасти меня навсегда! – проговорила Ольга с непривычною живостью и отрывисто. Краска бросилась ей в лицо, и она быстро ускользнула из аллеи, по которой они шли вместе. Сильвестр стоял растерянный; ему казалось, что она уходила недовольная, почему он не тотчас указал ей верное средство. И никогда еще не говорила она так доверчиво, не выказывала такого расположения к нему. Он боялся, что это могло идти из другого источника, что это не была нежность сестры к брату, как она назвала его. Да, он не мог не понять в эту минуту, как дорога была ему Ольга и что семья сержанта была давно его родной семьей. Кроме нее, у него и не было никого родного; тоска охватила его при мысли, что он потеряет навсегда семью эту; в тяжелом раздумье ходил он один по саду, забираясь в самые дальние углы его. В ушах его раздавались просьбы Ольги – и он признавал за собой обязанность прийти ей на помощь. Новый план жизни начинал рисоваться в более ясных чертах в его голове. «Я еще свободен, – выяснилось ему, – я могу посвятить жизнь свою на благо семьи сержанта; это не помешает другим моим планам», – добавил он уверенно.

Сильвестр отдавался новому чувству и новым мыслям со всею подвижностью его натуры, даровитой, но мягкой и неопределившейся. Такие натуры, с влеченьем к добру, быстро создают себе новые планы и поклоняются на время всему, что создали в голове своей, или поддаются вполне чужому влиянию и более твердой воле. До сих пор им владели другие; другие выбрали ему призвание почти с детства; когда он не знал еще жизни – его приучили готовить себя для неба. И он любовался этим небом, живя в мирной семье на малороссийском хуторе, где оно так приветно раскидывало свой купол над роскошно растущими деревьями, над свежими лугами и синими водами. Пока, любуясь природой, он считал, что она, отделив его от шумной суеты остального мира, все свободнее возносила к небу, – между тем живая жизнь все более опутывала его, все теплее проникала в него и пускала крепкие корни. Он должен был сказать себе, что уже давно живет под влиянием Ольги и разделил ее живые чувства, глубокие и всегда сдержанные, но проявлявшиеся для него в тихой улыбке и долгих взглядах. Сильвестр понял приходившее к нему счастие и вспомнил слова Барановского. Он начал обдумывать новую жизнь, ему представлялась прелесть призвания преподавателя; разве он не возвысит ум учеников своих, передавая им разум древних авторов, изучая с ними литературу и философию? Смышленые и бойкие товарищи Сильвестра по академии говорили недаром о нем, что «мудрый Сильвестр стоял на распутье».

Прошло несколько дней, он был озабочен, но не избегал Ольги, не отходил от нее, помогая ей в хозяйственных занятиях.

Вечером, когда она поливала цветы в цветнике перед домом хутора, Ольга спросила его:

– Помните ли вы, о чем я вас просила? Придумали ли вы что-нибудь?

– Я все решил в своих мыслях, – отвечал Яницкий с свойственною ему торжественностью.

– Помните, что если вы обречете себя в монастырь, то покинете нас навсегда, – сказала она, быстро взглянув в лицо его.

– Я решил, что я буду преподавателем, чтоб не покинуть вас без поддержки!

Ольга расцвела и просияла, она выиграла половину дела.

– Это не помешает вам уехать далеко отсюда, – сказала она немного спустя.

– Где бы я ни был, я приеду, как только вы призовете меня, – обещал ей Яницкий.

– И останетесь здесь? Навсегда?.. – спрашивала она, пытливо вглядываясь в лицо его.

– Навсегда?.. Но… – хотел он возразить.

– Сильвестр! – прервала его Ольга. – Обдумайте, согласитесь ли вы остаться здесь навсегда, если вас попросят об этом.

– Но для чего? – спросил Яницкий, ожидая, чтоб Ольга уяснила мысль свою.

– Для чего люди заключают союз… навсегда? – проговорила Ольга живо и не глядя на него.

– Если бы я думал, что это возможно, – сказал Сильвестр нерешительно и смущенно.

– Все возможно для того, кто твердо идет к тому, чего желает, – внушала Ольга. – Спросите только себя, не противоречит ли вашим склонностям такой союз… со мною? – докончила она.

Сильвестр стоял погруженный в себя, он приходил в положение человека, которому снятся счастливые сны; но Ольга ждала ответа.

– Я думаю, что нет, я не решился бы сказать вам только…

– Вы думаете, что согласны на такой союз? – спрашивала она, протягивая ему руку. Яницкий робко взял в обе руки протянутую руку Ольги и наклонился поцеловать эту руку.

– Боже мой! – послышался за ними громкий голос Анны. – Что же это за представление? – говорила она, подходя к ним ближе. – Что тут случилось?

– Я после скажу тебе, – отвечала Ольга спокойно.

– А вот и отец, он искал тебя, Ольга.

– Я после скажу все отцу, – отвечала Ольга, думая только о случившемся и не отвечая на голос отца.

– Занята, что ли, чем? Чего вы не откликаетесь? – спрашивал сержант и, смеясь, махнул на них рукой.

Яницкий молча продолжал поливать цветы, улыбаясь как во сне и бессознательно заливая цветы водою.

– Ведь вы целый потоп в цветнике сделаете! – сказала Анна. – Бросьте лейку, отец зовет нас с собою на пасеку. Идем, Ольга, скорее, – звала она сестру.

– Вы пойдете, Сильвестр? – спросила Ольга.

– Я пойду вслед за вами, я догоню вас. Зайду только прибрать книги у себя и закрою окно.

Девушки пошли обе с отцом в ту сторону от дома, куда тянулось поле, потом начиналась степь с буераками, то есть небольшими овражками, в которых разрастались иногда густые лески, они поднимались по отлогим горкам, составляя отдельные рощи, острова и стенки, как их называют в Малороссии. В такой стенке леса помещалась пасека хутора с небольшой избой сторожа-пасечника. Солнце опускалось, свет его падал слабее, принимая красноватый цвет, и длинные тени расстилались на траву от деревьев и от проходящих людей.

Сильвестр скоро догнал сержанта и дочерей его. Он не пошел за ними тотчас, чтоб дать себе время оправиться от охватившего его смущения. С ним так быстро совершилась перемена, мысль о которой еще недавно не могла бы прийти ему в голову; как он был доволен смелостью Ольги, которой у него не хватило бы! Она сама предложила ему союз навсегда, предпочла его, безродного, какому-нибудь знатному и богатому жениху; предпочла из уважения к его душевным качествам и развитию умственному, – вот какова была Ольга! Такие мысли наполняли его между тем, как он догонял обеих сестер почти у леса. Он поравнялся с ними и хотел идти рядом с Ольгой, но сестра ее, Анна, стала между ними. Яницкому показалось, что она не желала оставить их вдвоем и нарочно мешала им говорить между собою. Он пошел рядом с сержантом. Издали он слышал голос Ольги, ее тихий серебристый смех; она была весела и шутила над Анной, которая спорила и серьезно возражала ей недовольным тоном. На пасеке сержант спросил у деда-сторожа, есть ли у него подрезанные соты, и велел принести их. Все сидели на опушке, куда дед-пасечник принес на маленьких глиняных тарелочках соты и свежего черного хлеба. Анна и тут не отходила от Ольги или сама угощала Сильвестра и разговаривала с ним. Яницкому раз только удалось подойти к Ольге на обратном пути домой, подойти так близко, что он мог сказать ей тихо:

– Завтра я дам вам ответ на все ваши вопросы.

– Решительный ответ? – спросила она и добавила: – В полдень я приду в сад к пруду.

Вечером, вернувшись с прогулки на пасеку, Яницкий уже не видал более Ольги. Сестры обе оставались в своих комнатах; случайно проходя мимо их окон, Яницкий мог слышать, что там шел оживленный говор, похожий на спор.

– Что ты призадумался, батюшка Сильвестр? – спрашивал сержант, замечая, что его что-то заботило. – Да тихий какой стал, точно малый ребенок! Нету Стефана, тот бы нас развеселил.

– Да и я желал бы с ним поговорить сейчас, – отвечал Сильвестр, невольно высказывая свое желание посоветоваться с любящим его человеком.

К ужину Анна вышла одна, Ольга не приходила; Анна объяснила ее отсутствие усталостью, головною болью. Сильвестр начинал тревожиться. Так ли он понял Ольгу и не жалела ли она, что поступила так решительно? Она была всегда очень сдержанна, что же принудило ее вдруг изменить своим привычкам? Одна Анна могла что-нибудь объяснить ему.

– Могу ли я предложить вам вопрос? – сказал он, подходя к Анне, когда она вышла на галерею.

– О чем? – сухо и неохотно спросила Анна.

– Если позволите, я спрошу у вас о том, что касается вашей семьи, но что и меня тревожит по привычному участию к ней.

– Вы говорите о головной боли у Ольги? – спросила Анна.

– Да, о ее здоровье и о том тревожном состоянии, в котором я вижу ее в последнее время. Я привык откровенно говорить с вами, и если наши отношения не совсем изменились…

– Нисколько. Я по-прежнему уважаю вас, – поспешила ответить Анна.

– Так не можете ли вы сказать мне: не предлагали ли сестре вашей какое-нибудь сватовство, которым она могла бы тревожиться?

– Я намерена была сообщить вам все, что знаю об этом; вот что встревожило Ольгу: отец сообщил ей, что при прощанье Разумовская пожелала ему найти хороших мужей для его дочерей и сказала, что сама об этом постарается. Сообразив кондуит графини относительно нашей семьи, можно заметить, что она получила к нам особенное расположение! Меня это радует; но у Ольги другие понятия, она огорчена и тревожится. А почему? Вы, может быть, это лучше меня знаете?

– Я видел только, что Ольга чем-то особенно испугана, и благодарю вас за объяснение.

– Если говорить откровенно, то я не одобряю ее кондуита, – закончила Анна, снова помещая в речь свою иностранное слово, как она всегда делала теперь, и уходя на зов отца в столовую.

Сильвестр простился с сержантом и ушел к себе. Он боролся с новыми мыслями и не мог лечь спать. Ему казалось, что именно теперь следовало бы поговорить с Ольгой. Отчего она скрылась вечером? Сомневалась ли она в нем или сама прибегала к союзу с ним неохотно, чтобы избавиться от зла, более неизвестного? Вправе ли они были оба вступить в брак на таком основании и благословит ли Бог союз – без прямой, искренней любви друг к другу? Он не может дать ей ответ назавтра! Сперва следовало спросить Ольгу о многом. Потушив огонь в комнате, он подошел к окну и глядел на звездное небо, но мысли его были в беспорядке, и он не мог молиться. Он вспоминал все годы, пережитые на хуторе, и мог ответить за себя, что Ольга всегда привлекала его, он всегда предпочитал ее Анне. Могла ли она сказать, что не любила никого другого? Если б Стефан был здесь, он, верно, распутал бы все недоуменья! «До завтра!» – сказал он и, перекрестясь, попробовал лечь и уснуть; но сон пришел не скоро, и до утра он спал неспокойно, часто просыпаясь и сознавая что-то тяготившее его.

Утром – те же сомненья перед Ольгой. Он решился идти в церковь и после молитвы решить: должен ли он принять такой союз? В церкви сошло на него полное спокойствие; он решил, что не допустит Ольгу вступить с ним в брак без особой склонности к нему, он нашел в себе силу отказаться от блеснувшей надежды на счастие – ради нее! Он объяснит ей, что не может воспользоваться ее ошибкой, в которой она может раскаяться. Возвращаясь из церкви, он встретил Ольгу в саду и просил ее тотчас же выслушать его, не дожидаясь полудня. По первому взгляду на Сильвестра Ольга угадала по его непривычной бледности, что ей придется выслушать отказ, – но надо бодро выдержать необходимое зло. Ольга спокойно пошла с ним рядом, направляясь к пруду, в густую леваду из старых ив; там никто не мог помешать им. В густой роще из старых, частью посохших ив никого не было, только галки взлетали стаями с своих огромных гнезд и, испуганные, улетали в луга.