Царица-полячка. Оберегатель

XIV. Вызволенная боярышня

Рука, столь грубо нарушившая очарование, во власти которого находилась Ганночка, была ей не совсем чужая. Это Серега и Федюнька, полные желания во что бы то ни стало спасти свою неоценимую красавицу-боярышню от грозившей ей позорной участи, наконец-то нашли ее.

Когда они, испуганные внезапно показавшимся светом и звуками человеческого говора, дрожа и волнуясь, захлопнули дверь, то все-таки – по крайней мере Федюнька – не совсем потеряли свою бодрость и не забыли той цели, к которой стремились.

После той до дерзости смелой проделки, которую выкинули они, уйдя из-под носа своих спавших вблизи сторожей, их нервы уже попривыкли к опасности, и страх, этот предвестник близкой беды, минул.

– Дядя Серега, – прошептал Федюнька, – слышь ты: мимо бабы шли… Да очнись ты, ишь ополоумел! Очнись, скажи хоть словечко…

Сергей взглянул на подростка, и ему стало стыдно Федьки, выглядевшего как ни в чем не бывало и даже улыбавшегося. Только длинный засапожный нож в его руках показывал, что он готов лицом к лицу встретить всякую опасность.

– Слышь, дядя Сергей, что я говорю, – толкал он старика под бок, – бабы!

– Может, оборотни! – пробормотал в ответ тот, понимая, что ему в данном случае нужно хоть что-нибудь сказать.

– Чего там оборотни? Какие оборотни? – насмешливо проговорил подросток. – Ежели оборотни, так с ними всегда крестом да молитвой справиться можно. Это – настоящие бабы, как полагается… – Федор вдруг замолк и на мгновение глубоко задумался. – Слышь, дядя Серега, что я тебе скажу, – вдруг воскликнул он, – ведь там наша боярышня была!

– Да ну? – даже растопырил руки от удивления старик. – Врешь!

– Чего вру? По голосу узнал…

– Право, врешь! И чего ей в чужом доме, ночью, по разным закоулкам шататься?.. Посуди сам, пойдет она?

– А вот пошла, – торжествующе, с сознанием собственного достоинства ответил Федор. – Мало ли что на свете бывает! – с философской рассудительностью закончил он.

Сергей все еще продолжал не верить, и Федор стал заметно волноваться.

– Ну, ты как там желаешь, – сознавая свое превосходство в создавшемся положении, проговорил он с неудовольствием, – хочешь за дверью стоять – стой, твое это дело, попадайся Гассанке с Мегметкой на зубы. А я пойду…

– Куда, куда, миленький? – засуетился Сергей, сильно обеспокоенный создавшейся перспективой остаться одному среди темного перехода совершенно незнакомого ему дома. – Куда ты пойдешь?

– Как куда? Куда шел: боярышню вызволять! – ответил Федор и смело отворил дверь в покой за переходом.

– Стой, Федя, стой, миленький! – засуетился перепуганный старик. – Ежели ты, так и я за тобой. Вот только где твой ременный пояс? – шарил он во все стороны вокруг себя руками.

Федор тихо засмеялся и протянул ему руку, сказав:

– Держись!

Они вошли в неосвещенный покой.

Ночь уже наступила; на небо взошла луна, и ее слабый свет лился внутрь покоя через слегка запотевшие окна. Благодаря этому вокруг смельчаков была не столько темь, сколько таинственная, порождавшая всюду тени полумгла. Кое-как, с большим трудом, но все-таки же можно было оглядеться вокруг.

Было мертвенно тихо, и эта тишина, как казалось Сергею, веяла чем-то могильным. Он чувствовал оторопь, но ему стыдно было выказать ее перед подростком, и он старался держаться бодро.

– Ну вот, – заворчал он, – говорил ты: «Идем!» Пришли, пришли, а теперь куда?

– Постой, не торопи! – огрызнулся Федор. – Дай сообразить.

Он начал повертываться во все стороны, потом отошел к двери, через которую они проникли в покой.

– Свет вот с этой, правой стороны виделся, – размышлял он вслух, – стало быть, шли отсюда, а выходит так, что шли справа налево, выходит, стало быть, что нам нужно налево идти. Там-то дверь непременно должна быть! Поглядим…

Он начал осматривать стену, приходившуюся от него налево, и скоро радостно вскрикнул: он действительно нашел ход!

– Идем, дядя, идем, – потащил он за собой Серегу, – засапожник-то у тебя при себе?

– Нет, – с сокрушением ответил старик, – должно быть, обронил я его, как ползли. Да и не нужно его, я и голым кулаком не хуже управляюсь…

– То-то! А то ведь идем мы с тобою неведомо куда, кого встретим – тоже неведомо. Может быть, боярышню-то отбивать придется.

– Ладно, – пробормотал старик, – не сдадим!

Они шли тем же понижающимся уступами переходом, по которому перед ними проходили Ганночка и молодая персиянка.

Идти им приходилось очень медленно, цепляясь за стену, переступая шаг за шагом. Сергей скоро почувствовал утомление и должен был то и дело останавливаться для отдыха. Это страшно злило Федора, но делать было нечего, не мог же он оставить товарища одного в темном переходе…

Наконец, спустившись по мокрым, скользким ступеням, они очутились у входа в подвал, где чародействовала старая Ася. Прежде всего они увидали пелену из дыма, образовавшую как бы стену, на которой им решительно ничего не было видно. Перед этой стеной, выпрямившись во весь рост, стояла с высоко поднятой головой их красавица-боярышня, а у ее ног полулежала молодая персиянка, которую Сергей уже не раз видел в эти часы.

– Смотри, смотри, – прошептал на ухо Сергею Федор, – там, за дымом, у окна, старая колдунья лежит…

– Тогда не зевай, парень, возьмем боярышню…

– Возьмем, возьмем, хотя бы силой. А то тут задохнется.

Теперь, уже не думая скрываться, и старик, и подросток кинулись к своей милой боярышне Агашеньке, и Сергей схватил ее за руки как раз в то мгновение, когда она видела перед собою на высоком крыльце молодого бледного царевича.

Ганночка, почувствовав прикосновение мужских рук, вскрикнула, как бы пробуждаясь от тяжелого сна.

– Кто это? – дрожащим голосом проговорила она. – Где я?

– Молчи пока, боярышня милая, – услыхала она в ответ знакомый голос Сергея, – хотели злые люди погубить тебя, да мы подоспели; уж мы-то тебя в обиду не дадим, скорее жизни лишимся, чем хоть волос с твоей головы упадет…

Он не договорил. Обессиленная от впечатлений Ганночка лишилась чувств. Она упала бы, если бы старый холоп не успел подхватить ее на руки. Федор не мог оказать ему помощь. Очнувшаяся от своего полузабытья Ася вцепилась в него, визжала, кусалась, царапалась. Федюнька, не в силах освободиться от нее и не видя помощи от Сергея, быстро пришел в ярость.

– Отцепись, змея подколодная, – крикнул он. – А, ты не хочешь! Так вот тебе!

Он со всей силы ударил старуху по голове рукоятью засапожного ножа. Та тихо вскрикнула и отвалилась от малого; Федор сильно толкнул ее, скорее отшвырнул прочь от себя и кинулся к Сергею, державшему в охапке боярышню и, видимо, положительно не соображавшему, что ему теперь нужно делать. Около них уже суетилась Зюлейка, очевидно тоже не понимавшая, что происходит вокруг нее. Персиянка что-то лепетала; ни Сергей, ни Федор не понимали ее, но они видели, что эта женщина настроена к ним отнюдь не враждебно, и быстро сообразили, что могут получить от нее помощь.

– Ну, ну, милая, – ласково заговорил Сергей, – проведи нас скорее, где мамушка нашей боярышни, а то нехорошо ей, воеводской дочери, по подвалам пребывать! Ну, ну, не кочевряжься, показывай, что ли, путь! Куда идти-то? А не то!..

Старик, слышавший поднявшуюся на дворе тревогу и боявшийся всякого промедления, сделал угрожающий жест.

– Да брось ты ее, – остановил его очутившийся около него Федор, – сами выберемся, той же дорогой пойдем. Ишь ты, ведунья проклятая, туда же: нашей боярышне колдовать вздумала! Идем, идем. Вот тут ихний фонаришко валяется, – ткнул он фонарь, который принесла с собой Зюлейка, и, подняв его, пошел вперед к выходу из подвала, в котором пахучий дым сгущался все более и более.

Зюлейка кинулась вперед; видимо, участь Аси нисколько не трогала ее, и она словно позабыла о ней. Позади всех старый Серега нес в своих медвежьих объятиях бесчувственную Ганночку.

Когда они вышли в верхний переход, то тревога и суматоха распространились уже по всему дому.

– Что еще там случилось? – сумрачно проворчал Сергей. – Эх, только бы до мамушки добраться!

Это им удалось вполне благополучно благодаря путеводительству Зюлейки. В покое, отведенном для гостей, было все тихо; мамушка крепко спала на жарко истопленной лежанке. Ее сон был столь крепок, что, когда Сергей попробовал разбудить ее, это ему не удалось.

Они уложили все еще бесчувственную Ганночку на постель, и около нее сейчас же примостилась Зюлейка.

Так прошло несколько времени.

– Идут, – вдруг вся так и взметнулась Зюлейка, заслышав приближающийся к дверям их покоев шум, – господин идет!..

– Пусть идет, – спокойно проговорил Федор, вытаскивая нож.

Зюлейка тоже вытащила из складок своего платья длинный тонкий кинжал, а Сергей, у которого не было никакого оружия, схватил за конец тяжелую скамью.

Шум становился все ближе и ближе.

XV. В лесной трущобе

Князь Василий себя не помнил, вынесшись от своего родного дома в адски темный лес. Он хлестал мчавшегося вихрем коня, как будто боясь, что за ним будет погоня, которая опять вернет его назад и снова поставит перед неумолимой, как пробудившаяся совесть, теткой. Князь Василий спешил уйти, потому что боялся Марьи Ильиничны.

Впервые он ослушался, вышел из ее воли. Он слышал ее угрозу и понимал, что старушка исполнит сказанное. Но страсть так мощно владела его существом, что даже и угроза боготворимой тетки не могла подавить ее веления.

– Пусть, пусть уходит! – говорил себе князь Василий. – Пусть все уходят, никого мне не нужно, никого! Пусть я один останусь на белом свете, но все-таки дедовская обида будет отомщена…

Однако, едва он подумал об отмщении старой дедовской обиды, как ему сейчас же пришли на память слова Марьи Ильиничны. И вдруг его охватила невыразимая злоба против старушки, которую он всю жизнь по-детски пылко любил.

«Да, да, – со всевозрастающим озлоблением думал он, – не твоя, старая карга, московская роденька обижена, от ворога страдала… Чужая обида, известно, не больна! Пусть бы кто-либо одного из твоих московских петухов тронул, так-то ли бы ты запела, а то чего требуешь? Чтобы я, князь Агадар-Ковранский, да за деда во сто крат не расплатился. Я! Да в моих жилах, может быть, кровь ордынских ханов течет, – оттого-то я так всех московских бородачей и презираю. А тут простить, забыть! Нет, никогда!»

И князь Василий, словно ослепленный, с бешеной яростью принимался нахлестывать и так уже терявшего силы коня, бить его по крутым взмыленным бокам коваными каблуками своих тяжелых сапог. В душе его клокотало безумие, ярость слепила его.

Обуреваемый своими огневыми думами о сладкой мести, князь не заметил того, как метался из стороны в сторону несчастный конь, не понимавший, чего требует от него его господин. Он под ударами рвался вперед, наскакивал на попадавшиеся ему деревья, в диком ужасе отбрасывался от них прочь, садился в снег на задние ноги и снова, побуждаемый градом жестоких ударов, кидался вперед, не разбирая дороги, которую он давно уже потерял…

А князь Василий даже и не замечал этого. Он сознавал, что мчится по лесу, но обычен ли был его путь, о том он даже и не думал.

Кругом стояли вековые ели, сосны, опушенные снегом, сквозь их макушки лила свой слабый, кроткий свет луна. Гигантские, слегка колеблющиеся тени лежали на небольших лесных полянках и прогалинах, но ничего подобного не должно было быть на том пути, который вел от лесного поместья Агадар-Ковранского к его заезжему домику на опушке. Князь Василий не замечал даже того, что его измученный конь, делая гигантские скачки, то и дело проваливался в снег, иногда уходя в него выше груди, выкарабкивался опять, кидался дальше; но его силы заметно истощались, прыжки становились все меньше и короче, он начинал часто спотыкаться, а его дыхание перешло уже в сплошное надрывистое храпенье.

Всадник не замечал этого. Упоенный своими думами, теми картинами, какие рисовало ему его расстроенное воображение, он старался представить себе те моменты, когда внучка оскорбителя его давно уже умершего деда очутится в полной его власти. Ни на одно мгновение князь Василий не допускал мысли, что старая Ася осмелится ослушаться его приказаний, и случится что-нибудь такое, что помешает ей выполнить их.

Вообще князь Василий не признавал случайностей там, где дело шло об исполнении его воли. Он даже не учитывал их, даже не считал возможным, чтобы его приказание осталось неисполненным и, чем сильнее была уверенность в этом, тем ярче рисовались картины того подлого дела, которое с такою отчетливостью задумал он.

Быть может, если бы Ганночка Грушецкая не была так хороша собою, то князь Василий был бы более благороден. Может быть, если бы на ее месте был ее отец, то и наследственная ссора тут же прикончилась бы примирением. Но Ганночка пробудила в своевольном князе Василии дикую, животную страсть. Он хотел ее всем пылом своей мятежной души, но в то же время знал, что насилие было бы скверной подлостью, которая навсегда легла бы позорным пятном на его честь и почесть его рода. Не в силах справиться со своими дикими желаниями, он подыскивал всевозможные оправдания для внезапно задуманного позорного преступления, и наиболее ярким из них была наследственная обида.

Но как только он перестал думать о мести, переставал рисовать себе картины своего будущего преступления, совесть где-то в тайниках его души начинала громко протестовать против задуманного, и это более всего приводило в ярость Василия. Он спешил подавить, заглушить этот ужасный голос, но ему не удавалось, и он, приходя в неистовую ярость, совершенно терял голову, даже не соображая того, что путь в лесу уже потерян и что, не будь этого, он уже давно был бы в своем доме на опушке.

Вдруг измученный конь страшно захрапел и остановился как вкопанный. Князь Агадар осыпал его градом бешеных ударов и так рванул удила, что морда коня сразу окровавилась. Животное тогда обезумело. Инстинкт предупреждал его о какой-то непосредственно близкой опасности, но теперь боль пересилила инстинктивный страх.

Конь, страшно храпя, взвился на дыбы; однако всадник удержался и продолжал сыпать удары. Животное, дико заржав, попыталось сделать гигантский прыжок, как бы желая переброситься через что-то, но сила изменила ему. Конь упал на передние ноги и глубоко зарылся в снег.

Князь Василий страшным толчком был выброшен из седла и упал через голову на снег. С проклятиями он сейчас же вскочил на ноги, кинулся к коню, схватил его за поводья, но в следующий же момент невольно отступил назад, и по всему его телу вдруг пробежал холодок оторопи.

При слабом свете луны он увидал поднимавшуюся из-под снега чудовищную голову. Ярко горели громадные глаза, лязгали огромными клыками страшные челюсти огромной пасти. Из больших ноздрей вырывалось обращавшееся в пар смрадное дыхание. За головой показались огромные плечи, к остолбеневшему князю Василию тянулись толстые, словно обрубки бревен, мохнатые, с ужасными когтями лапы. Это выходил из берлоги внезапно потревоженный медведь.

Князь Агадар стоял как вкопанный, крепко ухватив рукоять своего охотничьего ножа, и глядел перед собой.

Чудовище медленно поднималось из своего зимнего логова. Это был медведь-великан, каких и в те времена было немного. Он вытянулся весь из своей берлоги, и, поднявшись на дыбы, медленно переваливаясь с ноги на ногу, колотя себя лапами по груди, пошел прямо на князя.

Князь Василий понял, какая опасность надвигается на него, и обнажил нож. Чудовище подходило все ближе и ближе, его смрадное дыхание обдавало князя Василия. В инстинктивном ужасе он подался назад и сейчас же со стоном упал: он чувствовал страшную боль в ноге и понял, что вывихнул ее при падении.

XVI. За подмогою

Три вершника Грушецкого, о которых вспомнил старый Серега, не видя их среди остальной челяди своего поезда, незаметно отделились от него еще в то время, когда обоз подходил к домику Агадар-Ковранского.

Парни действовали на свой риск и страх. Они твердо памятовали то совещание, которое было между ними, когда среди леса у них совершенно неожиданно сломались полозья у кибитки с боярышней, и считали, что ехать на ближнее селение за подмогой – дело уже решенное. Поэтому-то, недолго думая и никому не сказываясь, даже старому Сереге, едва поезд с величайшим трудом двинулся вперед по указанному Федькой направлению, они отделились от него и повернули назад. Оттого-то и не заметил старый Сергей того, как они ушли.

Все трое вершников были молодые, здоровые парни, не любившие ни над чем особенно долго задумываться. Они были литовцы и выросли в лесных трущобах, где всякого зверья было куда больше, чем людей. У себя на родине они привыкли находить дорогу, там им была известна каждая лесная тропка, но здесь все им было чужое: даже деревья казались совсем иными.

Но это нисколько не смущало молодцов.

– Ладно, – сказал один из них, когда они углубились в лес (дорога к поместью Агадар-Ковранского была ими примечена, когда они проезжали мимо нее), – не заплутаемся. Не впервой в лесу-то бывать!

– А ночь? – опасливо заметил другой. – Стемнеет – зги не увидишь…

– По звездам путь найдем. Ночью-то звезд и здесь необоримая сила…

– Вестимо так, – поддержал товарищей третий вершник, – не сидеть же нашей боярышне невесть где. Боюсь я, как бы беды какой не приключилось!

– А что? – разом спросили оба вершника. – Какая беда-то? Нешто ты слыхал что?

Ответ последовал не сразу.

Вершники углублялись все далее и далее в густой лес. Деревья-исполины стеной стояли по обе стороны дороги и затемняли слабый свет угасавшего дня. Само собою даже в сердцах привычных людей рождалась невольная жуть. Казалось, и лошади испытывали то же чувство, что и люди. Они шли неохотно, пофыркивали, храпели.

– Так о какой беде-то ты говорил давеча, Митроха? – нарушив молчание, переспросил первый вершник. – Или прослышал что-либо?

– Он там, на ночлеге, – засмеялся второй, Константин по имени, – все с бабами да девками толкался, так у него всяких сплетен, поди, целый воз понабрался…

– Помалкивай, Костька, вместе были, – огрызнулся Дмитрий, – а ежели Ванятка про беду спрашивает, – кивнул он на первого вершника, – так, поди, ты и сам на ночлеге слыхивал, сколь лют здешний князь Василий Агадар-Ковранский.

– Верно, верно, ежели ты про такую беду, – отозвался Константин. – Дюже лют князь Василий до девок и баб; ежели которая помилее, так и на глаза ему лучше не попадайся. Я так полагаю, Митроха: как бы от него нашей боярышне какой проторы не вышло?

– То-то и оно, – произнес опасливый вершник, – ты то сказал, что я подумал.

Иван внимательно слушал, что говорили товарищи.

– А почему тут вы про лютого князя Агадара заговорили? – спросил он. – Ведь к нему в его усадьбу за подмогой едем и его же хулим. Какое он касательство к нашей боярышне иметь может? Ишь, что медведь в лесную чащу забрался. Так что же он нам?

Дмитрий раздумчиво покачал головой, Константин засмеялся.

– Ты совсем простота, Ванятка, – сказал первый. – Какое касательство? Да нешто боярышня-то наша – коза, а не девка, прости Господи? Нешто она – не красота писаная? Ведь всякий, кто поглядит на нее, вовек ее не позабудет, а сам сердцем иссушится.

– Так это, – одобрительно крякнул Иван, – это ты, Митроха, правильно. Вот к нам на границе какие паны наезжали, от Вильны, а то и от Варшавы самой, так как взглянут на Агафью Семеновну, так сразу же и начинают млеть. Ну да не о том сейчас речь. А ты скажи вот, при чем этот лютый князь до нас?

– А притом, – поспешил ответить ему Дмитрий, – что, как сказывали нам на деревне, как раз у лесной притулицы есть у него жилье, – там у него персидская баба-красавица под присмотром такой же персидской ведьмы живет; для забавы они, значит, кормятся…

– Слышь, – опять перебил товарища Константин, – из-за персидского моря он их сюда вывез. Там-то он ее на аргамака, что ли, выменял, ну и здесь забаву себе устроил…

– А в том же жилье у него татар и калмыков нагнано без числа, – перебил Дмитрий, – и все они на него, князя, как своего бога молятся и во всем его без слова слушают…

– Именно, именно! – воскликнул Константин. – Скажет он им убить кого-либо – убьют! Скажет он им церковь Божию сжечь – сожгут, скажет, чтобы примеченную бабу или девку приволочь, – приволокут…

– Да и мало того, – заметил Дмитрий, – княжеские веления исполняя, и сами охулки на руку не кладут. Так вот я и думаю, что беда, ежели лютый князь Василий в том своем логове у персидской бабы прохлаждается, а тут наша раскрасавица-боярышня на глаза попалась…

– Несдобровать ей! – согласился Константин. – Кажись, Федька-пострел прямо-таки на княжеское логовище наших и вывел…

Иван ничего не ответил; и в его душу закралась внезапная мысль о грозившей их любимой боярышне опасности.

Воцарилось тяжелое, грустное молчание; люди молчали, слова не шли им на язык. Лесная дубрава тоже молчала. Слышался только хруст проталого снега под копытами лошадей.

Так прошло несколько времени.

– Вернуться бы, – прервал тоскливое молчание Митроха, – у нас ножи и кистени, а у тебя, Ванятка, вон и пищаль за плечами болтается.

Иван досадливо махнул рукой и произнес:

– Никто, как Бог! А наших там немало. Ежели что, так есть кому за боярышню постоять, да и Серега там верховодит. Уж он-то боярышни не выдаст, горой за нее встанет. И оборониться есть чем: у кучеров и засапожники, и кистени…

– Ну, будь так! – согласился Константин, а Митроха, поглядев вверх на небо, добавил:

– А вот, ребята, туда ли мы идем-то?

Действительно, только теперь они сообразили, что их путь длился непомерно долго. Согласно тому, что им говорили в деревне, где они ночевали, от проезжей дороги до лесной усадьбы князя Агадар-Ковранского верхом немного больше часа ходу было, а по расчету Ивана они пробирались через лес куда больше двух часов. Да и сама дубрава стала заметно редеть.

– Ой не туда, – воскликнул Константин и задержал лошадь, – заплутались мы…

– Чего заплутались, каркай, ворона! – крикнул на него Иван. – Видишь, из леса выбираемся, стало быть, какое-нибудь жилье да близко.

Он не ошибался. Когда они выбрались из леса и пробрались сквозь его опушку, перед их глазами раскинулась деревушка. Там были люди, а получить подмогу вершникам было все равно от кого.

– Айда, родные, туда! – крикнул Иван, показывая на деревню рукой. – Поди, там крещеные живут, не откажут подмогой в беде нашей.

Он и на этот раз не ошибся. Вершников с лаской приняли в первой же избе, на которую они поехали, и только покачивали головами, когда узнали, что поезд остановился близ заезжего дома князя Василия.