Kitobni o'qish: «Девять работ», sahifa 3

Неаполь

Очерк о Неаполе был опубликован в 1925 году во frankfurter Zeitung. Авторами при этом значились Вальтер Беньямин и Анна (Ася) Лацис. Вопрос о реальном авторстве остается открытым и вряд ли уже будет решен с достаточной определенностью. Сама Лацис в поздних воспоминаниях утверждала, что писали они вместе. Т. Адорно полагал, что текст полностью принадлежит Беньямину. Судя по языку, это именно так. Лацис играла скорее роль вдохновителя, недооценивать которую также не стоит. Не случайно же Беньямин посвятил ей свою книжечку «Улица с односторонним движением», которая была важной вехой на его творческом пути. Очерк «Неаполь» не только стал первым в ряду очерков Беньямина о городах (следующим был очерк «Москва»; примечательно, что, познакомившись с Москвой, Беньямин назвал ее северным Неаполем), но и ознаменовал существенный общий сдвиг в его работе: это первый опыт описания сложной реальности через коллаж отдельных жизненных деталей, движения к сущности от явлений, часто воспринимаемых как незначимые, поверхностные.

Несколько лет назад по улицам Неаполя в наказание за аморальное поведение возили на открытой повозке священника. За ним следовала изрыгавшая проклятия толпа. На одном из перекрестков показалась свадебная процессия. Тут священник встает и поднимает руку, благословляя новобрачных, а все идущие позади него опускаются на колени. С такой безусловностью католицизм в этом городе стремится вжиться в любую ситуацию. Если ему суждено когда-либо исчезнуть, то последним его оплотом будет, скорее, не Рим, а Неаполь.

Нигде кроме как в лоне церкви этот народ не может так уверенно предаваться своему пышному, идущему из самого нутра большого города варварству. Ему нужен католицизм, потому что с ним связана легенда, дата в святцах, покровитель, оправдывающий его даже в прегрешениях. Здесь родился Альфонсо Лигуори, святой, придавший практике католической церкви достаточную гибкость, чтобы со знанием дела сопровождать занятия мошенников и проституток, регулируя их на исповеди (по которой он написал трехтомный компендий) соответственно наложением более или менее суровых церковных наказаний. Одна только церковь и никак не полиция может говорить на равных с местной организованной преступностью, с каморрой.

Здесь человек, ставший жертвой преступления, и не думает о том, чтобы обратиться в полицию, если он хочет вернуть украденное. Через горожан или служителей церкви, а то и самостоятельно он вступает в контакт с кем-нибудь из каморры. Через него договаривается о выкупе. От Неаполя до Кастелламаре, в протянувшейся вдоль побережья веренице пролетарских предместий, располагается бастион каморры. Это преступное сообщество избегает районов, в которых оно могло бы статъ добычей полиции. Оно рассеяно по городу и пригородам. Поэтому оно опасно. Путешествующему буржуа, который на пути к Риму движется на ощупь от одного памятника искусства к другому, словно вдоль штакетника, в Неаполе не поздоровится.

Потому трудно было бы устроить на этот предмет более гротескную проверку, нежели созыв международного философского конгресса в Неаполе. Он бесследно растворился в жарком чаду этого города, пока чествование семисотлетия университета, сусальным обрамлением которого и должен был стать конгресс, заглушалось шумом народного празднества. Секретариат заполонили участники, жаловавшиеся, что у них тут же были украдены деньги и документы. Но и самый обычный путешественник окажется не в лучшем положении. Даже путеводитель Бедекера не сможет его утешить. Церквей в нем не найти, достойные созерцания скульптуры находятся как раз в запертых музейных флигелях, а произведения местных мастеров снабжены устрашающим словом «маньеризм».

Ничто не годится к употреблению, начиная со знаменитой водопроводной воды. Бедность и нужда кажутся заразными, совсем как в наставлениях, даваемых детям, а глупая боязнь быть обманутым – всего лишь убогая рационализация такого чувства. Если и правда, как говорил Пеладан¹⁰, девятнадцатый век перевернул средневековый, естественный порядок жизненных потребностей бедноты, так что жилище и одежда стали обязательными за счет пищи, то здесь с такими обычаями не считаются. Нищий разлегся на проезжей части, прислонившись к тротуару, и помахивает пустой шляпой, словно прощаясь с кем-нибудь на вокзале. Как и две тысячи лет назад, нужда указывает дорогу вниз, в катакомбы: и сегодня путь к подземельям ведет через «сад мучений»¹¹, и сегодня поводырями там служат обездоленные. Вход в госпиталь Сан-Дженнаро деи Повери представляет собой комплекс белых строений, проходя который пересекаешь два двора. По обеим сторонам расположены скамьи с больными. Они провожают уходящих взглядами, по которым не понять, готовы ли они вцепиться им в одежду ради вызволения, или чтобы выместить на них свои невообразимые похоти. Во втором дворе выходы из палат зарешечены, находящиеся внутри калеки выставляют сквозь них свои уродства, и ужас шарахающихся проникнутых прошлым посетителей доставляет им удовольствие.

Один из стариков ведет посетителей подземелий и подносит фонарь к фрагменту раннехристианской фрески. И вот он произносит древнее заклинание: «Помпеи». Всё, к чему стремится приезжий, чем он восхищается и за что платит, называется «Помпеи». Заклинание «Помпеи» наделяет гипсовое изображение храмовых руин, бусы из застывшей лавы и жалкую персону экскурсовода неодолимой силой. Этот фетиш творит чудеса, несмотря на то что те, кого он кормит, по большей части его и в глаза не видели. Понятно, что чудотворная мадонна, царствующая там, обретает новенькую роскошную церковь, привлекающую паломников. Именно там, а не в доме Веттиев¹² и живут для неаполитанцев Помпеи. Там вновь и вновь находят в конце концов пристанище мошенничество и нищета.

Фантастические рассказы путешественников раскрасили город. В действительности он серый: красно-серый или охристо-серый, бело-серый. И совсем уже серый на фоне неба и моря. В немалой степени это лишает бюргера наслаждения. Потому что тому, кто не постигает форму, обозревать здесь нечего. Город скалистый. С высоты, куда не долетает уличный гомон, от замка Сан Мартино, в вечерних сумерках он кажется вымершим, вросшим в скалистый склон. Только береговая полоска ровная, дальше дома карабкаются в гору. Дешевые доходные дома в семь-восемь этажей, на цоколях, по которым взбегают лестницы, смотрятся рядом с виллами как небоскребы. В основаниях скал, где они спускаются к берегу, выбиты пещеры. Словно на изображающих отшельников картинах четырнадцатого века тут и там можно увидеть в скале дверь. Если она открыта, за ней обнаруживается большое сводчатое пространство: это одновременно и жилище, и склад. Дальше к морю спускаются ступени, они ведут в рыбацкие кабаки, устроенные в естественных гротах. По вечерам там виден мутноватый свет и слышится невнятная музыка.

Такая же пористая, как и этот камень, здесь архитектура. Строение и действие переходят друг в друга во дворах, галереях и на лестницах. Во всем ощущается пространство для маневра, обещающее стать ареной новых, невиданных событий. Во всем избегается окончательность, установленность. Ни одна ситуация не представляется задуманной навсегда, ни одна конфигурация не настаивает на том, чтобы быть «такой, а не иной». Так складывается здешняя архитектура, это наиболее сжатое ядро общественной ритмики. Цивилизована, приватна и расположена по ранжиру лишь в больших гостиничных и складских строениях на набережных – и анархична, запутана, проникнута деревенским духом в центре, куда лишь сорок лет назад пробили большие улицы. И только на этих улицах дом представляет собой ячейку городской архитектуры в северном смысле. Тогда как в глубине дома слипаются в блоки, схваченные по углам, словно железными скобами, настенными изображениями мадонны.

Никто не ориентируется по номерам домов. Ориентирами служат лавки, фонтаны и церкви. И не всегда с ними просто справляться. Потому что обычная неаполитанская церковь не возвышается горделиво посреди большой площади, видимая издали, с дворовыми пристройками, хорами и куполом. Она спрятана, встроена в окружение; купола зачастую видны только с нескольких точек, но и тогда непросто найти к ним дорогу; объем церкви невозможно вычленить из общей массы окружающих ее мирских построек. Приезжий, не замечая, проходит мимо. Невзрачная дверь, а зачастую и просто занавес оказываются тайными вратами для посвященного. Ему достаточно одного шага, чтобы из хаоса грязных дворов перенестись в чистое уединение под белеными церковными сводами. Его частное бытие оказывается причудливым завершением разгоряченной общественной жизни. Здесь оно совершается не в четырех стенах вместе с женой и детьми, а либо в благочестивом уединении, либо в забытьи отчаяния. С боковых улочек грязные лестницы ведут в кабаки, где разделенные винными бочками, словно церковными колоннами, трое-четверо мужчин сидят и пьют.

В таких уголках едва можно понять, где еще продолжается строительство, а где уже пошел процесс постепенного разрушения. Потому что ничто не доводится до завершения. Пористая податливость сочетается не только с беспечностью южного ремесленника, но и – прежде всего – со страстью к импровизации. Простор и возможность для импровизации должны оставаться в любом случае. Здания превращаются в сцену народного театра. Все они распадаются на бесчисленное множество площадок, на которых идет игра. Балкон, крыльцо, окно, подворотня, лестница, крыша – все становится подмостками и ложами одновременно. Даже самое жалкое существо ощущает свою самобытность в этом смутном двойственном осознании причастности, несмотря на собственную ничтожность, к одному из никогда не повторяющихся представлений неаполитанской улицы, возможность при всей бедности наслаждаться праздностью, наблюдать грандиозную панораму. Сцены, разыгрывающиеся на лестницах, достойны высокой школы режиссуры. Лестницы никогда не бывают открытыми, но и не скрываются полностью, как в северном доме-ящике, а выскакивают то тут, то там за контуры дома, переламываются на повороте и исчезают, чтобы обнаружиться в другом месте.

Уличное убранство состоит в тесном родстве с театральными декорациями и по своим материалам. Самая важная роль у бумаги. Красные, голубые и желтые полоски бумаги от мух, алтари из глянцевой бумаги на стенах, бумажные розетки на кусках сырого мяса. Затем мастерство уличных художников. Вот человек опускается на колени прямо на асфальт, ставит рядом ящичек, и всё это на одной из самых оживленных улиц. Цветными мелками он изображает на мостовой Христа, дальше, например, голову мадонны. Его окружают зрители, художник встает, и, пока он в ожидании остается у своего произведения – четверть часа, полчаса, – редкие монеты падают на изображенную им фигуру. Затем он подбирает их, публика расходится, всего несколько мгновений – и картина уже затоптана прохожими.

Среди подобных искусств не последнее – умение есть спагетти руками. Его демонстрируют иностранцам за деньги. На другие вещи есть свои тарифы. Торговцы устанавливают твердую цену на сигаретные бычки, которые выуживают из решеток после закрытия кафе (раньше на охоту за ними выходили с фонарями «летучая мышь»). На лотках в портовом районе их продают вместе с остатками еды из разных заведений, вываренными кошачьими черепами и моллюсками. – Предлагают и музыку: не заунывную для дворов, а радостную для улиц. Широкий музыкальный ящик увешан цветными текстами песен. Они на продажу. Один крутит приспособление, второй возникает с тарелкой перед каждым, кто замешкается, заслушавшись. Все увеселения передвижные: музыка, игрушки, мороженое расходятся по улицам.

Музыка эта – отголоски последних праздничных дней и увертюра следующих. Праздник неудержимо пронизывает каждый будний день. Проницаемость пористой массы – закон этой жизни, который бесконечно приходится открывать заново. Частичка воскресенья спрятана в каждом буднем дне, а сколько будней в этом дне воскресном!

И все же ни один город не способен увянуть за пару часов воскресной праздности быстрее Неаполя. Он напичкан праздничными мотивами, забравшимися в самые неприглядные места. Хлопают опускающиеся на окне жалюзи, и это выглядит так, словно подъем флага где-нибудь в другом месте. Пестро одетые мальчики ловят рыбу в темных ручьях и бросают взгляды на помадно-красные колокольни. Высоко над улицами растянуты бельевые веревки, на которых словно вымпелы развеваются сохнущие вещи. Мягкие солнечные огни вспыхивают в стеклянных резервуарах с прохладительными напитками. День и ночь сияют эти павильоны с легкими ароматными соками, на которых даже язык усваивает, что такое эта пористая проницаемость.

Однако если в дело каким-то образом вступает политика или календарь, то все скрытое и рассеянное смыкается в шумном празднестве. И его всегда венчает фейерверк над морем. С июля по сентябрь побережье между Неаполем и Салерно по вечерам превращается в полосу огней. То над Сорренто, то над Минори или Праджано, но всегда над Неаполем висят огненные шары. Здесь огонь обретает наряд и суть. Он подчиняется моде и творчеству. Каждая церковная община считает своим долгом превзойти праздник в соседней новыми световыми эффектами.

При этом древнейшая стихия китайского происхождения – заклинание дождя в образе взвивающейся подобно воздушному змею ракете – оказывается намного превосходящей теллурическую роскошь: установленные на земле вращающиеся огненные колеса и объятое огнями святого Эльма распятие. У берега пинии Giardino Pubblico¹³ смыкаются вверху, образуя крытую галерею. Если оказаться в ней в праздничную ночь, можно увидеть, как огненный дождь пронизывает верхушки деревьев. Но и здесь никаких отрешенных мечтаний. Завоевать расположение публики любой апофеоз может только треском и грохотом. Во время главного праздника неаполитанцев, Пьедигротта, эта детская радость от громкого звука приобретает дикий облик. В ночь на восьмое сентября целые банды мужчин, до сотни человек, бродят по улицам. Они дудят в огромные бумажные раструбы, отверстия которых прикрыты причудливыми масками. Они берут прохожих в плен, окружают и оглушают какофонией множества труб. Целые профессии основаны на актерстве. Продающие газеты мальчишки тянут изо рта названия «Roma», «Corriere di Napoli», словно резинку. Их крики – городская мануфактура.

Добывание денег, исконное занятие в Неаполе, смыкается с азартной игрой и придерживается праздников. Известный список семи смертных грехов помещал высокомерие в Генуе, алчность – во Флоренции (немцы в старые времена были другого мнения и потому именовали то, что называется греческой любовью, «флорентийскими делами»), расточительность – в Венеции, гнев – в Болонье, обжорство – в Милане, зависть – в Риме, а лень – в Неаполе. Лотерея, в Италии захватывающая и всепоглощающая, как нигде в другом месте, остается прообразом заработка. Каждую субботу в четыре часа на площади перед зданием, в котором определяют выигрышные номера, собирается толпа. Неаполь – один из немногих городов со своим розыгрышем. Государство взяло с помощью ломбарда и лотереи пролетариат в клещи: в одном месте выдает ему то, что потом в другом месте забирает. Более осмысленное и либеральное опьянение азарта, в который вовлечена вся семья, заменяет алкогольное опьянение.

На этот азарт и настроена деловая жизнь. Человек стоит в распряженной коляске на углу улицы. Вокруг собралась толпа. Козлы коляски подняты, и торговец что-то достает оттуда, не уставая нахваливать. Мгновенно это что-то скрывается в розовой или зеленой бумажной обертке. Взмах руки – и она продана за несколько соль ди. Таинственные торговые манипуляции продолжаются. Скрываются в обертках счастливые лотерейные билеты? Пирожки, в одном из которых прячется приносящая удачу монетка? Чего так жаждут эти люди и почему торговец обладает такой волшебной властью над ними? – Он продает зубную пасту.

Бесценным подарком для такой предприимчивости оказывается аукцион. Когда уличный торговец, начиная с утра в восемь часов распаковывать товар, представляет по очереди зонты, отрезы полотна, шали, поначалу недоверчиво, словно сам хотел бы сперва проверить, на что они годятся, затем воспламеняется, заявляет фантастические цены, а когда предлагает большой платок, полностью развернув его, за пятьсот лир и затем спокойно складывает его, с каждым движением снижая цену, пока не умещает его полностью на ладони, и готов в конце концов отдать его за пятьдесят, он полностью верен древним законам базарного торга. – Об азартности торгующихся неаполитанцев есть замечательные истории. На оживленной площади весьма дородная женщина роняет веер. Она беспомощно озирается; поднять его самой при ее комплекции трудновато. Находится кавалер, готовый оказать ей услугу за пятьдесят лир. Они торгуются, и дама получает свой веер за десятку.

Блаженство товарных развалов! Ведь здесь они неотличимы от прилавков, как и полагается на базаре. Торговые ряды стремятся быть как можно длиннее. В крытом ряду есть лавка игрушек (здесь же можно купить духи и рюмки), сказочная по своим богатствам. Похожа на галерею и главная улица Неаполя, Толедо. Это одна из самых оживленных улиц Земли. По обеим сторонам узкого пространства нахально, грубо, соблазнительно раскинулось все, чем богат портовый город. Только в сказках бывают такие длинные заколдованные тропинки, которые нужно пройти, не оглядываясь по сторонам, если не хочешь попасть в лапы дьяволу. Есть тут и универмаг, в других городах магнетический центр солидной торговли. Здесь он лишен привлекательности и уступает всякой всячине, теснящейся поблизости. Лишь одно незначительное поражение терпит малая торговля – мячи, мыло, шоколад появляются и там, но уже тайком, под прилавком.

Распахнута, пориста и проницаема частная жизнь. Отличие Неаполя от других больших городов сближает его с краалем готтентотов: каждое личное состояние и действие пронизывают токи общественной жизни. Само существование, для человека Северной Европы предельно личное, здесь, как у готтентотов, дело коллективное.

Так, дом – это не столько прибежище, в котором люди скрываются, сколько неисчерпаемый резервуар, из которого они появляются. Не только из дверей течет жизнь. Не только на крыльцо и пространство вокруг него, где люди сидят на стульях и занимаются своей работой (для чего стол им не нужен, достаточно коленей). Домашний скарб свисает с балконов, словно вьющиеся растения. С верхних этажей на веревках спускаются корзинки, чтобы принять почту, фрукты и капусту.

Подобно тому как квартиры выходят на улицу, вместе со стульями, плитой и алтарем, точно так же, только гораздо громче, улица вторгается в жилище. Даже самое бедное полно восковых свечей, пряничных святых, россыпи фотографий на стене и железных коек, как и улица заполнена тележками, людьми и огнями. Нищета привела к растяжению границ, отражающему блистательную свободу духа. Сон и еда не привязаны ко времени, да и к месту зачастую тоже.

Чем беднее квартал, тем чаще встречаются в нем уличные закусочные. С плиты под открытым небом те, у кого есть деньги, получают желаемое. Одни и те же блюда у каждого повара имеют свой вкус. Готовят не как придется, а по проверенным рецептам. Как и в окошках даже самых маленьких тратторий, где лежат навалом рыба и мясо на пробу, здесь и знаток устанет искать нюансы. Чтобы отвести душу, этот морской народ приходит на рыбный рынок, великолепие которого поистине нидерландское. Морские звезды, крабы, полипы из вод кишащего всякими тварями залива заполняют скамьи и поглощаются зачастую сырыми, приправленными лишь капелькой лимона. Фантастические превращения происходят и с самыми банальными сухопутными животными. На верхних этажах дешевых доходных домов держат коров. Они никогда не спускаются вниз, и их копыта становятся такими длинными, что они больше не могут стоять на них.