Kitobni o'qish: «О себе и о других», sahifa 2

Школа

Москва, Донская улица

После возвращения в 1943 году в Москву на протяжении двух лет любимой моей прогулкой стало посещение Донского монастыря, а любимым занятием – уход за некой знаменитой могилой. Как-то еще в 1943 году, гуляя по кладбищу, я споткнулся и упал в заросли лопухов и крапивы, раздвинув которые прочел надпись на надгробной плите о том, что здесь покоится прах Петра Яковлевича Чаадаева. На всю жизнь я запомнил дату его кончины: 14 апреля 1856 года. Вплоть до 1945 года я регулярно посещал эту могилу и ухаживал за ней, выпалывая сорняки и возвращая месту погребения пристойный вид.

* * *

Донская улица виртуально свела меня с любимым моим писателем Иваном Сергеевичем Шмелевым, хотя впервые я познакомился с его творчеством уже зарубежного периода («Богомолье», «Лето Господне»). Правда, задним числом, я это знакомство связываю с моим детством. В конце 1936 года я заболел скарлатиной и был отправлен в орехово-зуевскую больницу. Именно с 1 января 1937 года были разрешены запрещенные прежде новогодние елки. До больницы это разрешение не дошло. И мои родители решили устроить домашнюю елку в мой день рождения 6 февраля, пригласив на праздник моих школьных товарищей. Жили мы тогда в доме бывшего владельца купца Захряпина на втором этаже, в первом этаже располагался купеческий магазин, сторожем которого в советское время служил некий «старик Кутырин», называвший себя так, потому что до революции был денщиком генерала Кутырина. Много позднее я узнал, что И. С. Шмелев был в близком родстве с Кутыриными, которым было завещано хранение его архива.

Возвращаюсь к Донской улице. Владения Шмелевых располагались в самом начале Донской улицы (в доме № 16). По инициативе главы семьи С. И. Шмелева у Калужской заставы была построена церковь Казанской Божьей Матери (в советское время превращенная в кинотеатр «Авангард», а потом разрушенная), давшая наименование Казанскому переулку. Там была расположена 7-я средняя школа, которую я окончил в 1946 году. Отец И. С. Шмелева был похоронен в Донском монастыре, куда впоследствии был перенесен прах И. С. Шмелева с кладбища Сен-Женевьев-де-Буа под Парижем. Владение Шмелевых подробно описано в автобиографических романах, где оно неотделимо от семьи и домочадцев автора.

Какое-то время меня всерьез занимала одна проблема. Из справочника «Вся Москва на 1916 год» мне было известно, что мать И. С. Шмелева Евлампия Гавриловна продолжает владеть участком на Донской улице, тогда как сам И. С. Шмелев живет в доме № 10 по Житной улице в доме Бориса Васильевича Ключевского, сына скончавшегося в 1911 году великого историка Василия Осиповича Ключевского. Мой вопрос состоял в том, был ли Шмелев знаком с историком или стал квартирантом только его сына. Ответ был получен при чтении повести И. С. Шмелева «Куликово поле», которая как бы пронизана незримым присутствием Василия Осиповича Ключевского. И еще один вопрос: что разлучило Шмелева с его матерью? Ответ сохранился в архиве Кутыриных: мать поручала дворникам пороть своего малолетнего сына, когда бывала им недовольна, чего до конца своих дней он не мог ей простить.

Школа № 7

Школа № 7, которую я окончил в 1946 году, находилась в Казанском переулке рядом с французским посольством, от которого была отделена только забором. В 1944 году мы прослышали о приезде в Москву Шарля де Голля и высыпали из школы, чтобы посмотреть на популярного тогда главу Франции. Шпалерами расположились у входа, когда подъехали две автомашины. Из первой вышел длинный де Голль, из второй – короткий и толстенький Бидо. Чем-то я привлек внимание де Голля, который, подойдя к мне, потрепал меня по плечу со словами «Bon garçon! Bon garçon!»⁴ Недавно я по этому поводу сочинил вирши: «Я когда-то был мальчишкой, не носил еще кальсон, а де Голль от чувств излишка говорил мне: “Бон гарсон”».

* * *

Из школьных учителей мне больше других запомнился математик Артем Артемович Оганов, у которого мы часто бывали дома, где он удостаивал нас душевной беседой. Артем Артемович на каждую контрольную давал нам по шесть или семь сложнейших задач. В результате даже самые способные получали не больше тройки. Зато как нас удивило, когда на госэкзамене нам было выдано по три задачи, и весь класс без исключения через каких-нибудь 15–20 минут справился с их решением.

Как-то я имел наглость сказать ему, что в женской школе № 585 на контрольную задают вполне посильные две-три задачи. На это я получил запомнившийся на всю жизнь ответ: «Скажи своей маме, чтобы она сшила тебе сарафан. А я тебе устрою протекцию в женскую школу».

* * *

Очень жалею, что мои друзья-одноклассники разбежались, овладев разными профессиями, но до сих пор я вспоминаю их и переживаю чувство утраты. В нашем классе примерно из двадцати ребят одиннадцать окончили школу с золотыми и серебряными медалями. Среди них мои ближайшие друзья: Вячеслав (Кома) Иванов, Дима Кучаев, Сережа Молочков, Володя Павлов, Илья Шендерович, Эдик Тадевосян. Из них я остаюсь в близком контакте с Комой Ивановым. Оба мы – академики РАН и входим в состав Историко-филологического отделения. Кома страдал костным туберкулезом, и я время от времени навещал его в Переделкине, где он лежал на даче у Ильи Сельвинского (собственная дача Ивановых тогда сгорела). Как-то я прочел на память сборник стихов Сельвинского начала 30-х годов в присутствии их автора. Он так был поражен этим обстоятельством, что, отправляясь в Москву, поставил ногу на ступеньку электрички, а другую ногу забыл на платформе. Его принесли домой на носилках, и он долго ругал меня как виновника происшедшего.

Мне сделал замечание сам Сталин

В 1946 году я окончил школу с золотой медалью и отправился подавать документы в Университет. По случаю медали экзамены мне не грозили, и в самом радужном настроении я двигался из Замоскворечья через Каменный мост. Дойдя до его конца, ближнего к Боровицкой башне, решил перейти на противоположную сторону и усмотрел вереницу машин, приближающуюся со стороны Болотной площади. Машины двигались быстро, но я-то, молодой, ощутил себя еще более быстрым и перебежал им дорогу. Правда, свою заднюю ногу при этом извлек почти из-под колеса передней машины. Завершив свой подвиг, был однако удивлен тем, что прохожие на тротуаре почему-то не восхищаются моей молодой ловкостью, а уставились на этот автомобиль. Я тоже уставился и встретился глазами со Сталиным, который укоризненно кивал головой: «Ай-ай-ай, молодой человек! Нэхорошо нарушать порядок!»

Прошло много лет, когда я снова был поражен этим воспоминанием: мне показали парижский журнал, в котором была помещена репродукция с картины, изображавшей ту же ситуацию с мальчиками, глазеющими на машину, из окошка которой смотрит вождь. Картина называлась «Как я в детстве видел Сталина»⁵. Еще одна встреча со Сталиным произошла несколько лет спустя, когда я студентом ехал в Скифскую экспедицию.

Банкет в Колонном зале

После окончания в 1946 году школы с золотой медалью я был отправлен в президиум школьного выпускного вечера в Колонном зале. Как члены президиума мы участвовали во взрослом банкете вместе с товарищем Фирюбиным и другими выдающимися деятелями. Особенно запомнился тост, произнесенный неким заслуженным учителем: «Я предлагаю выпить за великую русскую литературу в лице здесь присутствующего Василия Ивановича Лебедева-Кумача!» Во время банкета нам, школьникам, выпала честь сфотографироваться со знаменитым партизаном и писателем П. П. Вершигорой, который требовал, чтобы на фотографии не было видно, что у его кителя оторвана верхняя пуговица, «а то ведь на губу посадят!»

– Товарищ Вершигора, – взмолился фотограф, – у вас же борода. За ней дефекта не видно!

– Знаю я вас, прохиндеев! Вы так снимете, что всё будет видно!

Наша фотография была напечатана в «Комсомольской правде» и не дала основания отправить Вершигору на гауптвахту.

Студенческие годы

Моя первая экспедиция. Новгород-1947

Передо мной лежит пачка плохоньких любительских фотографий 1947 года и среди них фото молодого человека в ватнике, с полевой сумкой через плечо и с камерой ФЭД в руках. На обороте надпись: «Дорогому В. Л. Янину от товарища по Новгородской страде 1947 г. Н. Мерперт». Я храню ее так же бережно, как полученную тогда же брошюру Николая Яковлевича о римском мече гладиусе – первую в жизни подаренную мне печатную работу с авторским автографом.

* * *

Завороженные лекциями и очевидной неповторимостью Артемия Владимировича Арциховского, мы по окончании первого курса не представляли себе иного выбора, как отправиться в свою первую археологическую экспедицию именно в Новгород. Мы – это избравшие своей профессией археологию Валя Седов, Валя Берестов, я – Валя Янин, Алла Бойман и наши друзья-однокурсники Витя Смирин, Олеся Баташева, Саша Червяков, Эллочка Викторова. Среди старших ближе всех к нам были лаборантка кафедры археологии Гайда Андреевна Авдусина и аспирант Николай Яковлевич Мерперт.

* * *

Всю работу по организации экспедиции Артемий Владимирович поручил Колчину, который ретиво взялся за дело, разослав нас, студентов, по разработанным им маршрутам. Выглядело это так:

– Э-э-э! Валя! Вы знаете, что такое социализм?

– Нет, Борис Александрович. Мы этого еще не проходили.

– Так я объясню вам: социализм – это учет. Поэтому поезжайте на Большую Калужскую в Институт гельминтологии. Там вы получите десятиместную палатку.

Вместе с Мерпертом мы были командированы на Пятницкую улицу в Академснаб получать для экспедиции энное количество аргентинских консервов «Carnecosida» и «Peitebovina». (Замечу в скобках, что в экспедиции эти консервы, поступавшие на стол в микроскопических дозах, пользовались огромным успехом, несмотря на почти всеобщую уверенность, что «козида» – это консервированное обезьянье мясо.) Томительные часы ожидания у дверей Академснаба скрашивались интеллектуальными беседами с Николаем Яковлевичем, совсем не ко времени пропагандировавшим философские концепции Бердяева.

* * *

Дорога в Новгород была много продолжительнее, чем сегодня. До конечной цели добирались на экспедиционных машинах почти двое суток, с ночевкой где-то в районе Валдая. Машины были газогенераторными, работали на чурках, горевших в топках, которые были приделаны к борту кузова. Чурки добывались из изуродованного войной торцового покрытия Ленинградского шоссе. И главным шоферским инструментом был не бензозаправочный шланг, а тесак, которым мы рубили звонкие торцы на чурки. Дорога будила поэтический зуд, становясь героем наспех сооруженных виршей: «Из-под колес измятой лентой шоссе бежит куда-то вспять, горстями можно в складках тента пыль золотую собирать…»

* * *

И вот перед нами Новгород. Растерянный, даже обескураженный, ищущий взгляд Арциховского. Ищет этот взгляд привычные довоенному глазу архитектурные шедевры новгородских окрестностей – Волотово, Ковалево, Нередицу, Кириллов. Их нет! Лишь далеко справа громоздится пробитая навылет хутынская колокольня. Нет и города. Нас встречает груда развалин, закопченных кирпичных коробок, окруженных кольцом изуродованного вала. Над валом поднимаются дымки «буржуек»: совсем еще малочисленные жители Новгорода, вернувшись на свое пепелище, освоили для жизни землянки и боевые ходы бывшего немецкого рубежа обороны. От ободранных стен Детинца видны нескончаемые заросшие бузиной и лопухами пустыри, а за ними (как трудно в это поверить сегодня!) – те же дымки над гребнем вала Окольного города.

* * *

Поселяемся мы все в Златоустовской башне Детинца, на третьем этаже, в помещении, еще не утратившем запах немецкой солдатской казармы. В первую ночь дикий крик поднял всех на ноги перед зрелищем стоящего в длинной ночной рубашке и орущего с закрытыми глазами Колчина. Ему, как он объяснил, приснился сон, что кто-то ударил его в глаз молотком. Эта сцена была запечатлена Мерпертом в песне: «Когда пришли мы на покой, нам приключился сон плохой: товарищ Колчин со взглядом волчьим визжал, укушенный блохой».

На следующую ночь комната осталась за студентами. Девочек поселили на другом этаже, а начальство перебралось в Лихудов корпус.

* * *

Некоторые восстановительные работы в Новгороде уже произведены. Собран заново из демонтированных немцами деталей памятник «Тысячелетие России». Покрыт купол Софийского собора. У Магдебургских врат сидит сторожиха с перевязанной шпагатом берданкой.

– Бабушка! Что сторожишь?

– Да вот золото привезли купол золотить. Его и стерегу.

– А ружье-то стреляет?

– Да что вы, родимые! Если бы стреляло, я бы со страха померла!

Среди прочих развалин возвышаются руины древних храмов с ободранными главами. Наверное, нет ни одного купола в городе и ближайших окрестностях, на котором мы не побывали!

Над Волховом против Пречистенских ворот свисают взорванные конструкции моста, которые только предстоит убрать. А на Ярославовом дворище еще не разобраны остатки торговых рядов и здания городской думы…

Зато полностью восстановлены три важнейших здания: обком партии (ныне городская больница на Яковлевой улице), областное управление КГБ (бывший дом Кузнецовых на Никольской улице около Ярославова дворища) и тюрьма. На наш наивный вопрос «Почему тюрьма выкрашена в розовый цвет?» секретарь обкома тов. Бумагин гостеприимно развел руки и сказал: «Добро пожаловать!»

* * *

Первая проблема, с которой столкнулась экспедиция, – отсутствие в малолюдном Новгороде свободной рабочей силы. Валя Седов был откомандирован к руководству лагеря военнопленных договариваться о возможности использовать на раскопках их контингент. Начальство во главе с Арциховским в полном составе ожидает результатов этой командировки. Появляется Седов. Молчит. Арциховский робко спрашивает:

– Валентин Васильевич! Удалось ли договориться?

Седов после некоторой паузы:

– Привел.

– Как привели?

– Своим ходом. За углом стоят.

За углом стояла приведенная им колонна пленных численностью в сотни две человек.

* * *

Имя трех Валентинов (Берестова, Седова и мое) немцы-землекопы воспринимали как некое должностное наименование, особенно когда выслушивали от нас противоречащие одно другому (и третьему) распоряжения. Тогда раздавался скорбный стон: «Драй командирен! Драй Валья! Унмёглихь!»

Спустя многие годы с одним из моих подчиненных землекопов-немцев я встретился на конгрессе Международной унии славянской археологии в Киеве. Это был Карл Вильгельм Штруве, ставший крупнейшим германским археологом. Я побывал у него в гостях в Киле и посетил вместе с ним место его главных раскопок в древнем Стариграде-Ольденбурге. Там мы вспомнили, в частности, и изложенный выше эпизод.

* * *

Меня, Сашу Червякова, Олесю Баташеву и Наташу Запорожец отрядили на Чудинцевский раскоп (на месте теперешнего здания областной администрации). Собственно, было два примыкающих один к другому Чудинцевских раскопа. Один снабжен дополнительной литерой «Н», им командовала Т. Н. Никольская, другой – с литерой «М» – исследовался Н. Я. Мерпертом. Сюита не очень выразительных научных результатов этого объекта запечатлена в экспедиционной песне: «Ты, Мерперт, колодец, свинарник нашел, нашел ты и перстень янтарный. И с этим ты честно в науку вошел, и все мы тебе благодарны».

Мне же больше всего запомнился эффект верхнего слоя. Когда мы выдрали с корнем лопухи и бузину (ее запах с тех пор мне ненавистен напоминанием о войне и пожарище) и вскрыли первый пласт, перед нами обнажилась линия запертых замков. Жители, покидая Новгород в 1941 году, заперли свои дома с жалким скарбом, рассчитывая вернуться, а вернувшись, застали лишь заросшее бузиной пепелище.

* * *

На Торговой стороне были возобновлены раскопки Ярославова дворища, ставшего главным объектом экспедиционных забот. Раскопы были поручены Б. А. Колчину, Д. А. Авдусину и А. Ф. Медведеву. Именно здесь были воплощены в жизнь технические замыслы и таланты Колчина. Впервые на раскопках заработали транспортеры, для отвоза земли по краю раскопа проложены рельсы, по которым катились вагонетки. За рельсами мы съездили на разрушенный кирпичный завод в Колмово. Для замеров также впервые в нашей практике был применен нивелир, работая с которым мы постигли новый термин «колчинский аршин». Пояснение можно извлечь из следующей сценки.

Колчин: Валя Берестов! Принесите мне аршин!

Берестов: Несу, Борис Александрович! (подает метровую рейку).

Колчин: Что вы мне даете?! Мне нужен большой аршин!

Берестов несет двухметровую рейку.

Колчин: Валя! Неужели Вам непонятно, что мне нужен БОЛЬШОЙ ЧЕТЫРЕХМЕТРОВЫЙ НИВЕЛИРОВОЧНЫЙ АРШИН!

Технические новшества меньше всего коснулись Чудинцевского раскопа, что, по-видимому, и определило со стороны «чудинцевцев» реакцию некой неприемлемости этих новшеств, отразившуюся в экспедиционном фольклоре: «Бросайте со мной транспортер и насос, лопаты ж и здесь пригодятся»; «Потом пошли на Ярый двор, уж там маячил мухомор [так называлась шляпа Колчина с обрезанными полями. – В. Я.], товарищ Колчин со взглядом волчьим крутил дурацкий транспортер».

* * *

Софийская и Торговая стороны сообщались двумя способами. Существовали наведенный саперами в 1944 году деревянный мост с надписью на въезде «Езда по мосту шагом» и городской перевоз в виде полученного по репарациям финского пароходика «Экстра» постройки конца XIX века, который непрерывно бегал от одного берега к другому, перевозя за небольшую плату всех желающих. Экспедиционная песня 1947 года начиналась словами: «Раскинулся Волхов широко. По Волхову “Экстра” бежит. Как вспомнишь, вздохнешь ты глубоко, слеза на глаза набежит».

База экспедиции находилась в Детинце, а главный раскоп – на противоположном берегу Волхова. Запоминались связанные с постоянной нуждой в переправе эпизоды. Например, такой:

Колчин: Валя Берестов! Бегите на «Экстру» и с той же «Экстрой» возвращайтесь обратно!

Берестов: Бегу, Борис Александрович!

Колчин: Остановитесь! Вы же не спросили, зачем надо бежать на «Экстру»!

* * *

Боже, какие же мы были голодные! – и от молодости, и от эпохи, еще не отменившей продовольственных карточек.

Олеся Баташева вспоминает, как в довоенном детстве мама сажала ее маленькую к столу и говорила: «Кушай, Олесенька! Как животик достанет до стола, тогда кончай!» Естественная реакция коллектива слушателей – единогласный голодный стон.

Голодный разум рисовал аппетитные картины пищевых натюрмортов. Однажды надумали вспоминать стихи на заданную тему. Особой реакции не вызвал Державин с его шекснинской стерлядью, каймаком и плодами, смеющимися среди корзин… Объекты державинского гурманства нам ни о чем не говорили. Но пушкинское «Еще бокалов жажда просит залить горячий жир котлет» повергло в исступление.

Вспоминается эпизод, прямо связанный с неистребимым аппетитом. Около Чудинцевского раскопа остановил повозку некий мужчина деревенского вида, поспрашивал, зачем это нам старые черепки, а потом обозначил настоящую цель своей остановки. На краю раскопа лежала груда валунов, вытащенных из-под фундамента разрушенного войной дома. «Мне бы эти булыжники для хозяйства!» – мечтательно произнес мужчина. Мерперт моментально отозвался обменять валуны на сало. Мужчина тут же согласился. Мы помогли ему загрузить телегу и продолжали свою работу, мечтательно улыбаясь. Больше мы ни этого мужчины, ни его лошади не видели.

* * *

Должен с полной ответственностью констатировать, что, еще не зная привычного нынешнему уху термина «берестяная грамота», мы уже в первый год послевоенных раскопок с трепетом развертывали раскопную бересту, мечтая увидеть на ней древние надписи. Артемий Владимирович любил цитировать сообщение Епифаниева «Жития Сергия Радонежского» о берестяных книгах и берестяных «хартиях», призывая нас быть особенно внимательными. Никто, правда, не предугадывал, что надписи будут процарапанными. Думали о возможности обнаружить лишь чудом сохранившиеся чернильные тексты. До звездного часа новгородской археологии оставалось еще четыре года!

* * *

Праздником, который всегда с тобой, были ежесубботние экскурсии Артемия Владимировича по Новгороду и окрестностям. Излюбленным его маршрутом был путь к Перыни по берегу Волхова: «Этим путем Садко ходил на Ильмень тешить гуслями морского царя!» До сих пор слова Арциховского звучат в ушах, когда случается бывать на песчаных берегах Волхова у Юрьева монастыря и за Перынью у берегов Прости.

Любимым нашим воскресным развлечением было ползать на животе в солнечный день по ильменским отмелям, собирая кремневые неолитические стрелки и черепки ямочно-гребенчатой керамики. К сожалению, с появлением еще одного бьефа на Волховской гидроэлектростанции эти отмели ушли под воду, а ильменская волна плещет теперь лишь в прибрежные кусты.

* * *

Заглушая привычный голод, в сезон 1947 года в экспедиции много пели, причем в основном тексты песен сочиняли сами. У нас не было собственного композитора, в отличие от Хорезмской экспедиции, где оригинальные мелодии творил Рюрик Садоков. Поэтому пели на популярные мотивы того времени («Раскинулось море широко», «Прощание славянки», песенка из радиопостановки «Пиквикский клуб»). Но поэтического таланта в Новгороде не был лишен не только ставший большим поэтом Валентин Дмитриевич Берестов, но и другие. Среди них признанным творцом песенных текстов был и Николай Яковлевич Мерперт.

* * *

Одним из памятных событий сезона стал приезд в Новгород Михаила Николаевича Тихомирова, который именно в Новгороде и в нашем кругу пожелал отметить 800-летний юбилей Москвы. Сохранилась фотография, на которой экспедиция запечатлена вместе с М. Н. на фоне испещренной пробоинами церкви Благовещения в Аркажах. Запомнились шутливые сетования Тихомирова по поводу его путешествия. Он приехал в сопровождении завхоза экспедиции Фомичева (получившего от М. Н. почетный титул «боярский дворник») в кузове машины с разным экспедиционным имуществом: «Меня, заслуженного человека, как-никак члена-корреспондента, положили на корявые кишки от насоса, а боярский дворник всю дорогу нежился на мешках с мукой!»

* * *

Комплекс раскопов на Ярославовом дворище к концу сезона 1947 года не был докопан, и перед экспедицией встала непростая задача огородить котлованы до наступления следующего сезона. Купить доски или хотя бы горбыли для сооружения забора было уже не под силу, и мы, студенты, отправились в луга за Перынь собирать оставшуюся там в изобилии от военных дней колючую проволоку. Проволока была собрана, натянута на колья вокруг раскопов, которые благополучно перезимовали.

В июле 1948 года в один из воскресных дней мы отправились погулять в заперынские луга и с некоторым содроганием наблюдали, как саперы складывают штабели изъятых из земли мин как раз там, где поверху нами была собрана в прошлом году проволока. Мины, к счастью, были противотанковыми.

* * *

По окончании раскопок Артемий Владимирович попросил меня немного задержаться в Новгороде, чтобы устроить на зиму экспедиционное имущество, остающееся там до следующего сезона. Это имущество было сложено во Входоиерусалимском соборе в Детинце, о чем от тогдашнего музейного завхоза была получена справка следующего содержания: «Справка. Выдана Новгородской архиологической экспедиции в том, что ихнее научное имущество нижепоименованное, как то: 1) столов на крестовинах четыре; 2) насос-лягушка одна; 3) кишки от нее и т. д…сложено в Иерусалиме. А так как ключи от Иерусалима находятся у трех различных организаций, музей ответственности за сохранность научного имущества вышепоименованного не несет. Завхоз Новгородского музея Осипов».

Почему-то вспомнился пролог Крымской войны, связанный со спором о ключах от Гроба Господня.

* * *

Не могу не упомянуть об эпизоде, завершившем сезон 1947 года уже в Москве. Артемий Владимирович был приглашен сделать доклад о новгородских раскопках на Президиуме Академии наук. Целую ночь накануне доклада мы, студенты, под руководством неутомимого Колчина готовили выставку находок в конференц-зале Нескучного дворца: монтировали щиты, выклеивали этикетки. Около полуночи из своего кабинета появился президент Академии Сергей Иванович Вавилов, остановился около нас и застрял надолго, расспрашивая о нашей работе, о впечатлениях от нее, о жизни вообще… Эту беседу я вспоминаю как бесценный подарок судьбы, не по заслугам полученный нами, по существу позавчерашними школьниками.