Kitobni o'qish: «Я твой день в октябре», sahifa 30
– А позвонить вы ему можете по внутреннему? – спросил Лёха дежурного милиционера.
– Ему не могу. Только в приёмную, – сержант набрал номер. – Что сказать?
– Алексей Малович из Москвы вернулся. Хочет встретиться.
Через пять минут он уже сидел в кабинете Андрея, огромном как зал торжеств в ЗАГСе. На стенах портреты вождей, возле стен всякие флаги, кубки на тумбочках с тонкими ножками, стенд с фотографиями, на которых комсомольцы строили дома в совхозах, укладывали рельсы на БАМе и буртовали лопатами зерно на элеваторах. Стол Клавинца покрыт был сверху зелёным сукном, на столе стояла большая настольная лампа. Основание лампы сделали из малахита, а абажур из прозрачной зелёной ткани. От стола Первого шел длинный стол заседаний. Стульев десять было по обеим его сторонам.
– Привет, Малович! – искренне обрадовался Андрей. – Из ВКШ приехал? Меня заменить Альтов намылился твоей просветлённой в ЦК ВЛКСМ личностью?
– Обалдел ты, Андрюха! – развеселился Алексей. – Да под ружьём не пошел бы. В обком же инструктором мог попасть? А чего не попал? Думаешь, тесть не хотел? Не… Я не хотел. Так что, правь и властвуй дальше!
– Да пропади оно пропадом, это правление! – вздохнул Клавинец. – Вот тут уже сидит. Я раньше, ещё пару лет назад, намыливался в горком партии пересесть. Хоть третьим секретарём. А оттуда лет через пять тем же третьим – в обком. Прямо ныло под ложечкой, так хотел. Столько дел! А я, сам знаешь, пахарь. Сидеть просто так не могу. И под постоянными указаниями всяких мелких сошек вроде зама председателя городских профсоюзов – тоже жить тошно. Пойдем погуляем на площадь. Там и расскажешь, зачем ко мне приходил. А то у меня уже задница всмятку. А в двенадцать, в три и в шесть вечера совещания у меня сегодня. Вот смотри: указявки пришли из горкома.
Две штуки. Из обкома одна. Завтра отчитаться надо. Пошли пройдёмся. А то сдурею на совещаниях прилюдно. Укушу кого-нибудь из своих.
Андрей засмеялся, накинул пальто и через десять минут они вышли из парка прямо на площадь обкома. Точно к огромному памятнику Ленину, протянувшего руку в сторону Тобола. И так скульптор ухитрился руку вождю направить, что если смотреть на неё чуть слева и присесть, то казалось, что Ильич просить кого-то неведомого хоть что-нибудь в эту руку дать. Но не ружьё, явно. Или денег партии, или еды народу.
– А чего ты не сорвешься со своего первосекретарского места? – тронул Лёха Клавинца за плечо. – То, что ты хочешь в городе выправить, тебе не дают. Отсидишь ещё года три и пойдешь в тот же Облсовпроф замом. Будете вместе с председателем балду гонять. Ещё больше тошнить начнёт. Уходи. Больным прикинься. Или с ума сойди на такой работе. Ты же физмат окончил. Преподавать будешь в строительном техникуме. Куда веселее, да и толк будет сразу видно.
Так рассмеялся Клавинец Андрей, что редкая публика, гуляющая по площади, стала на него оглядываться.
– Нас, руководителей города и области в месяц три раза все медики осматривают обкомовские. Анализы, кардиограммы, эхограммы. Башку проверяют. Хрен сорвёшься. Собственное желание об уходе я могу подать только в Горком партии Первому. Он доложит или Альтову, или Бахтину. Вызовут. Спросят: люблю ли я Родину. Я скажу, что люблю. Или, думаешь, что я её реально не люблю? Нет, правда – Родину люблю. Горком свой – нет.
Обком партии – тоже не люблю. Вообще мне даже моя власть невеликая – поперёк горла. И люди многие на меня косятся. Ну, вроде подлиза я и подхалим обкомовский. Как тебе это?
– А я с женой разошелся, – сказал Лёха невпопад. – Всё. Нет больше у меня опекуна Игната Ефимовича.
– Да я знаю, – сказал Андрей.
– По радио передали? – засмеялся Лёха.
– Так у нас своё радио. Межведомственное. Да и фигура ты здесь не нулёвая. Быстро новость разлетелась. Не знаю что и как, но ты правильно сделал, что не от жены ушел, а с семьёй расстался. Они бы тебя всё равно согнули.
– Не я ушел. Выставила она меня, – Алексей вздохнул. – А любил я её по-настоящему. Может, и сейчас люблю. Познакомился – долго не знал, чья она дочь.
– А всё равно – не спроста она тебя шуганула, – задумался Клавинец. – Скорее всего просьбу папину выполнила. Ждут теперь, чтобы ты пришел, но уже скромный, послушный. Знаю я эту технологию. Будешь потом делать, что скажут.
– Ты мне не первый это говоришь. А, значит, так оно и есть, – сказал Лёха. -
Но я не пойду. Точно. И тебе советую найти способ и свалить. Я в ВКШ много чего интересного узнал про особенности нашей политики. Валить тебе надо, пока не постарел. Сейчас хоть устроиться сможешь тем же толковым преподавателем в институт или какой-нибудь техникум.
– Вот ты можешь устроиться в Зарайске? – улыбнулся Андрей. – А я вообще номенклатурный работник. Могу уйти из номенклатуры двумя путями всего. Или ногами вперед после инфаркта в кабинете. Или, бляха-муха, пойди свистни мусорка с вахты. Мол, безобразие происходит возле святого памятника. Он выскочит, а я при нём ширинку расстегну и отолью на левую хотя бы ногу вождя мирового пролетариата. Отойду и перекрещу его знамением православным. И молитву «за упокой» прочитаю громко.
– Знаешь её? – Лёха удивился.
– Бабушка вдолбила мне и «отче наш» и «за упокой», и все десять заповедей я выучил. И семь смертных грехов знаю. Но нет у меня из номенклатуры другого выхода. Ты вовремя нашел. А я раньше не подумал, что это капкан крепче, чем на слона. А чего ко мне-то приходил? – Клавинец глянул на высокие дубовые двери обкома.
– Да так. Повидаться, – Алексей засмеялся. – Хотел, чтобы ты помог мне через свои связи в какую-нибудь районную газету устроиться. Хоть в самую далёкую на краю области.
– А чего? Попробую. Есть у меня кое-кто кое-где. Замом или сразу редактором?
– Корреспондентом обычным, – Алексей остановился. – Точно попробуешь?
– После ВКШ – корреспондентом? С высшим политическим образованием? – Андрей тоже остановился.
– Корреспондент – высшая должность в редакции. Он газету делает. По степям носится. В шахты лезет. На башенные краны – стройку получше рассмотреть и снимок сделать, – сказал Лёха.
– Ну, так мне отлить на ногу Ильичу? – засмеялся Андрей Клавинец. – Или пожить ещё? Могут и расстрельную дать.
– Номенклатуре не дадут, – серьёзно сказал Лёха. – Отправят километров за триста в совхоз парторгом. Будешь оттуда врать в область про энтузиазм трактористов и страсть всего народа совхозного вступить в ряды КПСС.
– Значит, оно того не стоит, – Клавинец взял Лёху за рукав и они повернули обратно в парк. – Насчёт тебя поговорю обязательно. Позвони через неделю. Вот мой прямой телефон.
Он протянул Алексею страничку из блокнота, где крупно написал номер. И они разошлись. Клавинец – руководить дальше. А Лёха зашел в народный театр, где играл в юности. Там никого не было.
– А где Мотренко Валерий Иваныч? – спросил он у тётки на вахте.
– Так он в Москву уехал. В кино роль ему дали. В каком – не знаю.
Лёха прошел через базар, купил стакан семечек у знакомого мужика из Владимировки.
– Ну, как там наши? – спросил он мужика.
– Разъезжаются ваши, кто куда. Василий с Валей остались да бабушка с младшей дочерью. Дядя Гриша Гулько помер весной. Дядя Костя Малович болеет крепко. Лежит. Уже, видать, не встанет. А так, всё по-прежнему. Ты грызи. Я подсолнух этот семенной у Паньки, деда твоего, брал за год до того как помер он. Узнаёшь вкус?
– Родной вкус, – Лёха пожал мужику руку и пошел домой. Новостей для него не было. Всё про Владимировку отец ещё два месяца назад рассказал.
– Надо бы, конечно, съездить туда, – рассуждал вслух Алексей Малович. – Соскучился. Но я же им даже после развода – враг на всю жизнь. Предал-то всех давно. А тем, что разошелся – грех не искупил. Я своих знаю. Не простят никогда. Шурик так хоть сейчас в рожу плюнет, если встретится. Да… Когда друзья и родня становятся тебе врагами – это хуже, чем враги, которые и были врагами всегда. Но, к сожалению, а, может, к счастью, никаких врагов кроме близких своих родственников и некоторых друзей детства судьба ему пока подкинуть не успела.
– И то хорошо. Иначе бы – только в монахи уходить. В схиму одиночества. Где только ты, да образа и неба огрызок в узком маленьком окошке кельи. – Так завершил Лёха размышления свои о возможном и невозможном будущем.
Дома не было никого. Он позвонил отцу в редакцию. Батя сказал:
– Дома будь вечером. Разговор есть хороший.
И вот какой чёрт от радости грядущего хорошего разговора с отцом после работы поднял Лёху с дивана, заставил его взять у мамы из баночки для выкроек цветные мелки и понёс его бегом в институт. Там он узнал у секретарши декана ин”яза, что заведующая кафедрой английского языка Надежда Игнатьевна Малович уже ушла. Зашел в открытую всегда комнату
завкафедрой, подошел к столу, раздвинул по сторонам бумаги и написал розовым, синим и белым мелками одну фразу: « Я твой день в октябре шестьдесят восьмого. Поминай его девятого числа как погибшего под колёсами безмозглой судьбы».
Зачем написал? Кто там у него сидел внутри? Какой чёрт-провокатор дернул Лёху сделать эту детскую глупость, задумался он уже дома. Главное, бежать обратно и стереть было не поздно ещё. Но, блин, не хотелось, и всё тут.
– А и пусть, – Лёха взялся двумя руками за голову. – Это ж не самая глупая глупость изо всех, что я наклепал за жизнь.
А тут и мама пришла с работы. Сели есть и разговаривать о всяких пустяках, чтобы, не дай бог, не начинать разговора о главном. И за обедом этим почти весёлым канули в никуда первые полдня. Забылись. Испарились. Вечером придёт батя и тогда уже от обсуждения какой-то новой его идеи никуда не денешься. Лёха нутром чувствовал, что именно она снова заставит его начать очередное движение против ветра и в гору.
…Странно смотрелся первый месяц зимы в окно из Лёхиной комнаты. В начале шестидесятых ещё видел бы он сейчас, незадолго перед закатом, огромные, почти в рост взрослого мужика сугробы. Светло желтые с солнечной стороны и почти черные – с теневой. К вечеру ближе всегда почти позёмка начинала носиться, скручиваясь местами винтом, поднимаясь крутящейся белой пылью на высоту телеграфного столба и рассыпаясь метров на десять в диаметре. Как брызги воды от крутящейся трубы фонтана в парке. Ветер декабрьский в Зарайске так отдресировал население, что даже когда тихо было на улице как в спальне – всё равно мужики шли как бы против ветра, с наклоном вперёд, а женщины двигались как-то боком, периодически поворачиваясь к несуществующему вихрю согнутой спиной. А бывало, что без намёка на ветер небо открывалось как ковш огромного экскаватора и вываливало на Зарайск сотни тонн больших как окультуренные ромашки хлопьев. Вот тогда хоть наклоняйся, хоть вообще задом перемещайся, а лучше, конечно, как все – наугад. Не видно было ничего, даже конца вытянутой руки. Но граждане вслепую без повреждений добредали до остановки, куда автобус в жизни не приезжал по расписанию, зато потом нёсся с включенными фарами сквозь стену снежную и не было случая, чтобы он либо приехал не туда, либо снёс что-нибудь вроде столба или придорожного дерева. Вот это была зима! А сейчас глядел Лёха на проплешины черные и серые, тротуарные, и думал: почему не хватило на небесах снега, чтобы прикрыть этот срам и не позорить зиму. Зарайск, он ведь от Омска недалеко, от сибирского города. Да и сам лежит в нижнем Зауралье, южнее гор уральских. Значит за десяток лет что-то стряслось в природе. И весна прилетала как «скорая помощь». Взвоет кто-нибудь жалобно и недовольно: «Давай, весна поживее! Начало марта как-никак. Смотришь вообще на календарь!?» И она – хоп! Тут уже! Ручьями народ тешит. Сосульки с крыш валятся как с бомбы с самолёта. Все в резиновых сапогах и на всякий случай с зонтиками, за пояс заткнутыми. Потому как весенний дождь – это почти ливень всегда. В отличие от осенней мороси.
И вот как это назвать? Хуже, неправильнее стала природа? Или наоборот – идет Высший разум навстречу народу? Не морозит его до одури всю зиму и весну раннюю быстренько переводит в лето величественным движением вселенского ума. Но никто изменения в зиме, весне, лете и осени не ругает. Не печалится, что пропали бураны, с ног сбивающие ветром, что осень придерживает на ветках разноцветные мёртвые листья аж до самой середины ноября в тепле и редких слабеньких дождиках, не способных даже листья оторвать от веток и постелить цветастое покрывало на бурую траву.
– Вон даже в жизни великой природы, матери всего живого, и то что-то странное творится. Странное, которого наверняка тысячу лет минимально не было. Не читал ни разу нигде, – грустно подумал Лёха. – А я тут над своими мелочами несуразными трясусь как больной на всю голову и раненую душу. Придурок. Всё же продолжается. Ничто не скончалось скоропостижно. Сбежало, соскочило, смылось – да! Но не померло. Ни прошлое, ни сегодняшнее, ни будущее. Покувыркаемся ещё, ногами посучим.
Долго, видно, философствовал Алексей. Был у него этот грех – вдумываться очень глубоко в то, что не стоило разбирать по винтикам и болтикам. Но тут, хорошо, отец в дверь позвонил и Лёха оторвался от окна, показывающего ему уродливый декабрь.
– Алёха, привет! – заглянул батя в комнату. – Всё душу терзаешь? Давай, завязывай. Подумаешь – трагедия! Жена от него отказалась. Ещё неизвестно, что лучше. Продолжили бы жить вместе – могло быть всё хуже и хуже. Потому как и хорошее и плохое имеет свойство стремиться к развитию. Было бы всё прекрасно меж вами – были бы и натуральные надежды, что отношения станут ещё лучше. А раз пошло дело к развалу, причем беспричинному, как я считаю, что хоть зубами цепляйся за спасательный круг один на двоих – всё равно потонете. Только медленно, в муках, страхах и истериках. Лучше рубить концы как только заштормило. Больше шансов, что откинет вас друг от друга подальше, и не разобьётесь вы как корабль о бетонный причал.
– Николай, ты бы уж не размазывал снова эту кашу по тарелке, – взмолилась мама вполне серьёзно. – Он и так об этом не может прекратить думать. Уже синий весь стал от переживаний и похудел. Давай о хорошем будем беседовать. Всем же надо приходить в себя…
– Батя! Ты гений! – Лёха обнял отца, ухитрившись обхватить его накачанную грудь и мощную спину. У лыжников классных не руки – самые рабочие детали, а спина. – Надо записать! «Рубить концы как только заштормило» Ух, ты! Напиши повесть, па. Или роман.
– Вот балабон. И не проходит с возрастом, – засмеялся отец. – Пойдем на кухню. Я есть буду и новость рассказывать, когда прожую и проглочу.
– Идем, сынок, – мама аккуратно повела Алексея за руку. Сели. Подождали пока отец прожуёт первую котлету и закусит её солёным огурцом.
– Завтра едешь в Притобольский, – батя наколол на вилку вторую котлету. – В редакцию замечательной газеты нашей «Строитель коммунизма». Прокопенко Сан Саныч на работу тебя берёт. Корреспондентом широкого профиля. Ну, короче, тоже спецкором. Писать будешь по его заданию на любые, нужные ему темы.
– Ура! – тихо сказала мама, чтобы не пугать соседей панельного дома, стены которого передавали соседям и кашель и чихание. Даже пыхтение Лёхино во время манипуляций гантелями. – Вот замечательно-то. Ура ещё раз!
–А это, ну…понимаешь же? – спросил отца Лёха.
– У него и спросишь, – улыбнулся батя. – А оклад – сто двадцать. Пока хватит. Это ж не «Известия» тебе.
– Спасибо! – Лёха крепко пожал бате руку.
– Только целоваться не лезь, – засмеялся отец. – Я ничего не делал. Спасибо Прокопенке и скажешь. А я только доложил ему, что тебя приказали не брать в «Ленинский путь». А он сказал, что они все козлы. И велел в десять завтра быть у него. Всё. Я читать пошел. Мама – тетрадки проверять. Алексей – валять дурака у себя в комнате. На баяне вон поиграй. Мешать не будешь.
Лёха с трудом дождался утра. С огромным напряжением. Прокопенко он знал давно и уважал за свободный от разных догм ум. Опубликовал самую первую свою работу Алексей в этой газете. Да и потом часто писал Сан Санычу статьи. Материала, не вошедшего в работу для областной газеты хватало на добротную статью и в «Строитель коммунизма». В общем, ровно в десять он сидел в кабинете редактора.
– Зарайский район самый большой, Лёха, – сказал Сан Саныч. – Заданий у меня много для твоего конкретно пера. Успевать обещаешь? Я понимаю, что надолго ты у меня не задержишься. Алма-Ата есть. С твоими данными тебе, собственно, там и место. Или даже в Москве. Но жизнь – сука ещё та. Корёжит, как правило, тех, кого как раз и не надо бы. Но пока не улетел никуда – работай.
– Вы Альтова не боитесь? Батя же Вам всю историю рассказал?
– Я, Лёха, хоть и коммунист, но не нормальный. Я верующий. Не смейся. Серьёзно. У меня жена умирала и ни один врач, даже алма-атинский, помочь не могли. А тёща постоянно ходила в церковь и просила Господа, Николая Угодника и пресвятую Деву Марию. Слёзы лила и свечи палила. Потом к ней священник Димитрий подошел, взял её руку и сказал, что мольбы её он слышал все. И знает, что услышали их те, кому она поклоны била.
– Иди с Богом, – сказал.– Поправится дшерь твоя, сестра Валентина.
– И ведь выздоровела Наталья. Из могилы, можно фигурально сказать, поднялась, – редактор закрыл глаза и отвернулся к окну. – Сейчас она бухгалтером в сельхозуправлении работает. Но в Бога не верит. Думает – врачи всё же помогли. Верю я. Потому, что не дурак, и от врачей проку не видел. А я верю в него и боюсь только его. Хотя пока меня карать не за что. А потому и Бахтин, и Альтов мне по… Ну, ты понял. Их бояться – Бога предать. Работай спокойно. Здесь тебя никто не тронет.
И отпахал Лёха в «Строителе» почти два года. Жил дома. Батя мотоцикл купил. «Ковровец». Отдал Лёхе. Для удобства посещения знакомых, но далёких пространств. За это время никто, кроме бабушкиной сестры тёти Панночки и её мужа дяди Вити, с Алексеем прежних добрых отношений установить и не попытался. Во Владимировку он больше не ездил. Шурик встречался только с отцом и по-прежнему Алексея считал предателем. Шибко уж зацепил неравный Лёхин брак брата батиного. Лучшего в прошлом друга и наставника. Шестеро владимировских умерло. Остальные разъехались кто куда. Кто в Россию, кто почему-то в Германию. Чудны, хоть и бесспорны, зигзаги судеб людских. И родственников к пришествию быстро и незаметно семьдесят шестого года осталось у Алексея так мало, что кланом Маловичей-Горбачёвых остаток народа своего называть уже было неловко. Друзья тоже разбежались по краям СССР. Жердь на Север крайний, Нос в Свердловск уехал к двоюродному брату. Брат не пил и Нос бросил. Жук после женитьбы Лёхиной тоже выскочил по собственному желанию из друзей и обратно возвращаться даже после развода не захотел. Были у Алексея товарищи новые и старые. Много. Но друзей не стало. Кроме дорогого Сергея Петровича из Калинина, с которым навсегда подружился в ВКШ. И он привык к этому. Друг – один. Хватает! И сам себе поклялся друзей больше не заводить. Расставаться с ними слишком уж тяжело и больно.
После Нового года нужное событие случилось в жизни Лёхиной. Оно даже не случилось, а нагрянуло. Может, даже стряслось. Четвёртого января тормознул желтый таксомотор с шашечками на двери возле редакционного крыльца и вышел из него очень замечательный человек, журналист классный и старый Лёхин приятель Толян Ермолович. Яркая личность, отчаянный смелый парень, жесткий и уверенный в себе. Он интенсивно жил, временами ошибался, что-то важное терял, но потом сам, без нытья и просьб о помощи, быстро восстанавливался и продолжал свой бег не к вершинам властным, а вперёд. Там, впереди, далеко, наверное, но совершенно точно
лежали и ждали того, кто первым до них добежит – ключи от двери, где маялось взаперти высшее твоё мастерство. Их было много, таких ключей. На каждого, кто хотел бы стать мастером в своём деле. Просто не всем бежать хотелось неизвестно куда и как долго. Толян бежал. И Лёха тоже нёсся за своими ключами от двери, за которой томится в ожидании только его личное мастерство. И вот это было общим у Алексея и Анатолия.
Пообнимались они с редактором, у которого Толян несколько лет оттрубил, с Лёхой тоже. Как старые уважающие друг друга товарищи. Сидели часа три, болтали обо всем. Ермолович и редактор по двести граммов за новый год приголубили «столичной».
– Попроведать приехал? – спросил Прокопенко.
– И это тоже, – Толян взял Сан Саныча за плечи и в глаза поглядел. – Я в городе в редакции был. С Лёхиным отцом говорил. Николай Сергеевич сказал, что Алексей у тебя вкалывает. А я его историю с дочкой Альтова и с ним самим от главного городского комсорга услышал. От Клавинца Андрея. Встретились на улице случайно. Я-то всего на три дня приехал. Дочку попроведовать и поздравить. Подарки от Деда Мороза привёз. И решил с собой Лёху забрать.
– Куда? Забрать, бляха. Я тебе чемодан, что ли?
– Он сейчас в городе Аркалык, – пояснил Прокопенко. – Это сейчас центр новой Тургайской области. Зарайскую поделили пока ты в Москве торчал. Область большая. Да ты в те края из «Ленинского пути» мотался по полям. А сейчас там разведали огромное месторождение бокситов. Руды алюминия. Сейчас он почти как золото всем дорог. Ну и под это управление Москва разрешила создать область. Со всеми областными причиндалами.
– Саныч хочет сказать, что там свой обком партии, а при нём такая же как в Зарайске областная газета, – Толян говорил радостно и убедительно. – Молодежь в неё сплошная со всего Союза слетелась всякая. Кто от беды смылся, кто за счастьем припёрся. Но вот ты там будешь если не тузом, так королём козырным. Едешь со мной?
Лёха посмотрел на Прокопенко.
– Езжай. Однозначно, – редактор даже заволновался. – Такой шанс. Ко мне всегда успеешь вернуться.
– Я звоню насчёт тебя главному редактору «Тургайской нови»? – Ермолович взял трубку.
Лёха ещё раз глянул на Прокопенко. Редактор кивнул. Давай, мол, езжай пока зовут.
– Звони, – Алексей сел подальше. На диван. Чтобы не слышать голос из Аркалыка.
Говорил Толян минуты три.
– Помните я Вам рассказывал про кустанайского парня с отличным пером?
Так я его уговорил. Приедем послезавтра вместе. Лады. На отдел сельского хозяйства пока. Он согласен. Да нет, он рядом сидит. Даю.
Алексей взял трубку.
– Я – Анатолий Васильевич, – сказал редактор из Аркалыка. Мне Ермолович много про тебя рассказывал. Я тебя приглашаю работать. Лично.
– А я лично не против. Даже с удовольствием поработаю от души, – Лёха продолжал смотреть на Прокопенко. Он одобрительно кивал головой.
– Ну, тогда ждите.
– В общежитие Анатолий устроит. Квартира через полгода. Жду, – Анатолий Васильевич опустил трубку.
…Родители Алексея тоже обрадовались.
– Ты только приезжай почаще. Тут ведь четыреста километров всего, – сказала мама.
– На «Ан-24» час лёта, – добавил батя.
И они пожали руку Анатолию Ермоловичу. А через день из скромного здания аркалыкского аэропорта вышли с красивыми дорожными сумками два хорошо одетых молодых человека в коротких тулупах, в валенках и шапках с опущенными ушами. Ветер попутный дул так, что сумки тащить было легко. Поземка поднимала их и несла сама. Помогала. Рейсовый автобус высадил их между бокситовыми рудниками и городом.
Странное это было видение. Для Лёхи, конечно. Толян-то привык уже.
Город лежал как у циклопа на ладони. Перед ним и за городом, да на всех видимых улицах лежал почти красного цвета снег. Четырех и пятиэтажные дома тоже были красные. Одежда людей бегущих по ветру и ползущих против него тоже отливала красным. От рудника дул ветер и нёс в город красную снежную пыль.
– Что это? – удивился Лёха.
– Пыль бокситовая. Отработанный материал, – засмеялся Толян. – Несёт его с отвалов. И всё у нас одного цвета. Красно солнышко, красный как флаг обком партии, люди как индейцы – краснокожие. Зато всем платят добавку за вред здоровью. Но вреда никакого нет. Видишь – мертвые на улицах не валяются. Да и больница у нас всего одна. Пустая. Не болеет никто. Некогда.
Лёха поставил сумку на красный снег. Придавил коленом, чтобы ветер не украл её и сам себе сказал. Тихо сказал. Ермолович не слышал. Он уши шапкой затянул и щарфом обмотал. Дуло отчаянно.
– Девять жизней моей придуманной кошки кончились. Придется новую завести. И тогда ещё девять новых разных жизней нам с ней точно отмотать предстоит. И он тихо позвал несуществующую кошку.
– Кс-кс-кс!!!
– Мяу! – радостно ответила появившаяся из ржавой метели такого же цвета кошка и прыгнула Лёхе на руки.
– Значит, поживем ещё. Девять жизней – это как раз то, что такому баламуту нужно позарез.
Он махнул рукой, и они двинулись к общежитию.
– Скажу кому, что я живу в красном городе, каких больше, наверное, на Земле нет – так ведь не поверит никто.
– Привет, красавец Аркалык! Привет, город очередной красной революции и очередной первой кошачьей жизни! – во всё горло крикнул Алексей. Но никто, кроме рыжей придуманной кошки, уютно лежащей на его сильных руках, его и не видел, и не слышал.
И кроме родителей, Прокопенко да Толяна ни один человек на Земле о разбеге с низкого старта его новой, теперь уже снова свободной жизни, и слышать не слышал, и знать – не знал.
***
.
