«Наш последний эшелон» kitobidan iqtiboslar, sahifa 2
Знаете, женщины не очень-то любят нас, а те, кто когда-то любил, теперь ненавидят. Мы сделали им много плохого, а хорошего мало что сделали. Но в основной своей массе женщины добрые, они умеют прощать, и в каждой из них (прав немецкий философ) силён инстинкт материнства. И нас любят теперь как детей, непослушных, отбившихся от рук, грубых, но хороших где-то там, на самом дне души. «Ненормальные!» — часто вопят женщины в истерики, когда кончаются силы сделать из нас людей. «Ненормальные!» — иногда ласково шепчут они, увидя искорку доброго, случайно вылетевшую на волю из-под неказистой, грязной, колючей оболочки.
Другой щит: «ТАМПЕКС — радуйся жизни!» И непонятный рисунок — то ли какая-то инфузория с хвостиком, то ли табачный мундштук-новинка.
П р е м ь е р. Он говорит, что вы так любили играть с ним в теннис! Что вы называли его своим другом!
П р е з и д е н т. В теннис я Журавлева играть научу. А дружба... (Патетически.) Личная дружба и судьба России — это, понимаешь, не одно и то же!
Т е п л и ц и н. Только... Только вот хочу попросить, очень хочу попросить, Егор Егорович: дайте народу зарплату, погасите долги. Ведь плачет народ! Свобода есть, всё есть, только денег нет. А без денег этих проклятых... И плачет...
П р е з и д е н т. Неправда! Народ веселится, смеётся, понимаешь, народ! На День независимости ходил?.. А я ходил, и смеётся народ, пляшет, песни про Россию поёт.
Т е п л и ц и н. Плачет.
П р е з и д е н т. Смеётся!
Т е п л и ц и н (мотает головой). Ой, плачет...
П р е з и д е н т. Смеётся, понимаешь, народ. Выпьет — и смеётся!
Т е п л и ц и н. Выпьет — и пла-ачет.
Да вот хоть по Москве цифры: двадцать пять процентов живёт, понимаешь, отлично, тридцать семь — хорошо. Ну а остальные... Везде есть, э-э, дураки, понимаешь. Даже в Америке.
Нар-род... Всё забыли! Ведь дал же свободу, все вон свободны, э-э, до предела... Зарплату не платят? А ты на неё живёшь? Ну и дурак, если живёшь! Предпринимательством надо жить — свобода же! А тут... Недовольные...
«Ну дай мне денег! — ору я. — За удовольствие иметь ублюдка надо платить!» Я ещё ни разу не ударил её, но, думаю, скоро это случится. Я ненавижу её, её старость, и всю её вонючую жизнёнку, и эту квартиру, где всё сгнило и из щелей ползёт жёлто-белый, как засохшая пена, все пожирающий грибок... Она визжит, отбивается, и я знаю, что она тоже ненавидит меня.
Вообще, попадая в музеи, галереи и прочие подобные места, я во всей полноте осознаю свою ничтожность и невежество. Я смотрю на наследие всяких цивилизаций и ничего не понимаю; имена богов, символы, события, сюжеты никак не отзываются в моей душе. Взгляд скользит по картинам, скульптурам, а мозг молчит. И главное, на лицах других посетителей я вижу то же самое, у них такие же лица, как и моё. Самое большее, что они могут выдавить: «Вот жили же люди!»
Самое страшное — плотно жить с женщиной, пусть даже непродолжительное время. Если она богата, ты в любом случае чувствуешь себя обязанным ей, ты должен ей подчиняться, ведь она содержит тебя. Если же она тебе нравится, до того нравится, что ты хочешь её ещё и ещё, не можешь быть без неё, это плохо совсем. Я так влипал несколько раз, в двадцать — двадцать три года, после армии. Теперь, слава богу, нет. Одна девчонка, милая крашеная блондиночка, свежая, умная, разводная, похожая на весну, заразила меня триппаком. Такого я не ожидал, потому что любил её. И, осиливая боль, чтобы поссать, я думал о ней, зажмурясь от рези, представлял её, такую прекрасную и заразную, и любовь вытекала вместе с мутной, дорого стоящей мне тогда струйкой мочи.
А я так считаю: всегда Россия валялась пьяной в углу и просила пожрать и еще долбануть водяры. Всякие немцы, шведы, англичане, французы совали ей то, что просила, и снимали взамен с нее шапку, сапоги, полушубок. Иногда Россия эта поднималась, била кого-нибудь в морду, отбирала одежонку обратно и снова валилась в угол, пила и просила пойла еще… Все здесь делали иностранцы, но нашими трясущимися с похмелья руками.
