Kitobni o'qish: «Королевство Теней», sahifa 5
Марк выронил на лестнице потёртый учебник по молекулярной биологии. Я подобрал его и положил в свою стопку. Поначалу меня восхитил подробный образ чужой мысли.
– А с музыкой у тебя похожая ситуация?
– С музыкой иначе.
– А с чем ещё по-другому?
– Ни с чем. Я не сравниваю музыку, потому что она особенная для меня.
Мы оставили учебники в неубранном углу, где разбегались нити кружева паутины. Потом спустились вниз и отдохнули возле пианино с глиняным горшком лиловых фиалок. Ольга Николаевна закончила проверять тетради и вышла из библиотеки. Я разлёгся на диванчике и продолжил чтение «Вина из одуванчиков».
Марк со скуки предложил послушать музыку. Я, конечно же, согласился, только теперь без страха и волнения за собственную жизнь. Тени не появлялись целые сутки.
– Она одна из лучших. Надеюсь, тебе понравится. Тебе не может не понравится!
Марк играл на пианино с лучащимися глазами. Отложив книгу, я глядел в потолок, думая о маме.
Она продала по низкой цене любимую коллекцию книг с толкованиями предсказаний и оставила лишь две колоды древних карт. Я представлял, как ей было грустно расставаться с дорогими душе предметами. В следующий четверг мы должны были отнести в ломбард витую золотую цепочку, подаренную папой на годовщину медной свадьбы.
Голос Марка внезапно зазвенел в тишине. Покой мне только снился.
– Ну, как?
– Да, нравится.
– Всего-то?
– Кажется, я немного отвлёкся, – признался я виновато.
– На что? Хорошо, неважно. Я не в обиде. Зато размялся, – проговорил он огорчённо.
Я всё равно поблагодарил его за игру. Мы попрощались, когда вернулась Ольга Николаевна. Всё же, я сильно обидел Снежкина.
По прошествии шести игр на пианино Марк почти привык к моему обществу. Я был достаточно пытлив и любил задавать вопросы. Мы ежедневно посещали библиотеку, находили там изрядно обшарпанные книги и, утопая в густом ковре, читали с выражением по абзацу под бледной лампой. Марк читал невдумчиво на животе и, передавая томик мне, поворачивался на широкую спину и размётывал нелепо руки. Набросанные угольным карандашом и пастелью рисунки, которые я приносил, доставляли ему несказанное удовольствие. Он прищуривался, вертел листы и озадаченно рассматривал их, как видный живописец, обладающий солидным опытом.
Радость творчества тесно сблизила нас.
Глава третья
ВДОХНОВЛЁННЫЕ КЛАВИШАМИ
Впервые я навестил Снежкина на осенних каникулах. Я познакомил его с мамой, как закончилась первая четверть, и она, к удивлению, оказав радушный приём гостю, вскоре пустила меня к нему на целый день.
Дом, в котором жил Марк, вырастал одиноко на отшибе коттеджного посёлка. С одной стороны проходил извилистый путь к добротным бревенчатым домам, а с другой темнел бескрайний лес с его разнообразными обитателями. Он был особенно сумрачен и глух в ноябре, когда с деревьев осыпались сочные краски, и торчащие травы поникли под серым безликим небом.
Мне представился случай пообщаться с родителями Снежкина.
Отец его был человеком необычайно серьёзным и любезным. Сергей показал собрание рукописных сочинений на древнегреческом языке и коллекцию быстроходных кораблей, выставленных на всеобщее обозрение по закупоренным бутылкам. Он сыпал беспрерывно устаревшими терминами, а я кивал энергично, любуясь полотняными треугольными парусами.
(Что же это за корабли без пиратов и награбленного золота?)
Несколько раз я упомянул Чёрное море, на котором отдыхал в детстве.
Я купался подолгу с мамой, в то время как папа жарил мясо на берегу. Насыщенный запах костра, чеснока и красного перца доносился до прозрачной воды. Папа готовил изумительно, как шеф-повар.
Сергей любопытствовал и намеренно смущал меня странными вопросами. Я спросил, почему он настойчиво интересуется моим прошлым. Он ответил, что бывает чересчур назойливым и бестактным, но только потому, что беспокоится за сына. Я понимал его отцовские чувства и, конечно же, принимал их.
Мы обедали ровно в двенадцать. Марк отчего-то избегал разговоров и казался скрытнее, чем обычно. Когда его мать сварила кофе с сахаром, он вышел из-за стола и уединился в своей комнате.
– Что с ним?
– Наверное, плохое настроение. Оно у него легко портится, – сказала Татьяна и убрала тёмные кудри с лица.
– У меня тоже. Он на вас злится?
– Да не за что! Если только не обиделся на какую-нибудь мелочь.
– А вы давно живёте в посёлке? – спросил я, сменив резко тему.
– Два с лишком года. Марк не хотел переезжать. Он мечтал остаться в городе, чтобы не расставаться со школьными друзьями.
– Покажусь вам сейчас невежливым, но зачем вы переехали? – спросил я и выпил нелюбимый горячий кофе. Мне совершенно не хотелось расстраивать хозяйку.
– Серёжа ушёл с работы. К тому же, мы всегда хотели купить дом, да вот только не предоставлялось удобного случая, – сказала Татьяна и сняла опрятный передничек с карманом.
– У вас, наверное, была интересная профессия?
– Я был юристом, – ответил Сергей. – В работе я нашёл призвание, разъезжал всюду. Учился, правда, без передышки, но это было ожидаемо с самого начала.
– Надеюсь, Маркуша отыщет своё место, – проговорила Татьяна.
– И ушли вы, наверное, потому что осознали, как ошиблись?
Сергей хмыкнул, а я занервничал. Неизвестно, что мог сделать со мной этот крупный мужчина с рубцами под закатанными рукавами и с белым шрамом, уродливо пересекающим покатый лоб, если бы рядом не была приземистая и хорошенькая Татьяна, чья улыбка действовала успокаивающе на усталые нервы. Марк поразительно походил на неё. Сыновья довольно часто напоминают матерей как внешним видом, так и характером.
– Ты прав, я начал с чистого листа. Бывали, конечно, проблемы, но у кого их нет, а?
– Понимаю, что для вас я чужой, и не имею права затрагивать личные темы… Просто вы хорошие люди. И мне нравится Марк.
Татьяна допила кофе.
– Он чуткий и застенчивый мальчик, – сказала она с нежностью.
Её безграничная нежность согрела меня.
Я больше не говорил с недоверчивым Сергеем и общался только с Татьяной.
К трём часам они уехали в город. Я отдыхал в просторной гостиной и слышал, как тоскливо завывал ветер. Из окна доносилось глухое ворчание леса, но я намеренно притворялся, что не замечаю его, и наслаждался музыкой по памяти. После я ушёл исследовать дом, остановился на душном чердаке с плохо заколоченным круглым оконцем, которое выходило на задний двор. Я перебрал громоздкие коробки, обмотанные скотчем, и поиграл с деревянной лошадью со стёртыми копытами, которые были золотыми.
Марк отправился за мной и сказал, что написал короткую мелодию. Мы заторопились вниз по длинной лестнице, перепрыгивая через ступеньки.
– Ты не отвернёшься? – спросил он, когда сел за чёрное раскрытое пианино.
Я был перед ним на синем табурете с каретной стяжкой.
– А что так?
– Я боюсь, что сгорблюсь, а мне нельзя, – ответил Марк.
– Тебе это мешает?
– Иначе я плохо сыграю, – произнёс он еле слышно. Раскидистые ветви елей скрипели по стеклу. – Не знаю, как играть для одного слушателя. В библиотеке были школьники и Ольга Николаевна. Я привык к ним.
– Тогда я сделаю, как ты просишь. Уже отвернулся.
Он прикоснулся к клавишам, и у меня быстро хлынули блаженные слёзы. Я плакал без прерывистых всхлипов, казалось, целую вечность, бледнея и краснея от простодушной откровенности Снежкина, густая тень которого бесшумно двигалась по виноградным узорам вышитого ковра. Меня опьянила полнота непривычных головокружительных ощущений. Я прикрыл лицо ладонями и обмяк на табурете, точно тряпичная кукла.
Бессонные тучи отяжелели. В укромном садике с каменной дорожкой и с обломанной низкорослой яблоней захлестал дождь. Я был не прочь освежиться под ним.
Марк закончил мелодию и потянулся к моему напряжённому плечу. Я сердито оттолкнул его узловатой лапой, чтобы он не видел, как глубоко растрогал меня. Он вздохнул с досадой.
– Родители не запрещали ничего. Дело в пианино. Оно опасно для меня и моей жизни. А я пустой, я не могу жить без него.
– О чём ты?
– Понимаешь, все мои предки, которые придумывали музыку, погибали по неочевидным причинам. И смерть наступала после того, как они становились известными. Пусть даже в узких кругах. Прадед задохнулся, когда дул в кларнет, его старшего брата проткнули его же скрипичным смычком. У бабушки остановилось сердце возле рояля после выступления на первом домашнем концерте. Сердце у неё было абсолютно здоровым. Я не верю в проклятия. Мне кажется, что их не существует. Но что делать, если это правда? Я уехал с конкурса, но сказал маме, что готовил со всеми кабинет ко дню рождения классной. Хорошо, что она не звонила Ирине Петровне и не поздравляла её. А не то бы кранты!
– Ты очень серьёзно рассказываешь. Остановись, – проговорил я и, отняв руки, сцепил на них пальцы. – Проклятие, проклятие.
– Но я не хочу никаких проклятий.
– Да кто их хочет?
– У меня есть одна мечта.
– О чём ты мечтаешь?
– Я настоящий мечтатель, – сказал Марк с гордостью. – И я мечтаю о том, чтобы исцелять людей своей музыкой. Не смейся надо мной.
– Мне совсем не смешно.
– Почему ты не поворачиваешься? Улыбаешься, считаешь меня глупым? Если так, то я обижусь. Представляешь, я написал маленький отрывок, а уже хвастаюсь перед тобой. Наверное, это неправильно.
Я обернулся. Сердце у меня ныло. Марк, удивившись, отпрянул назад.
– Что… ты плакал? Что случилось?
– Ничего. Мне грустно и тепло.
– Бедняжка, – прошептал он сдавленно.
– Вот, что делает твоя музыка. А ты ещё почему-то не уверен в себе.
Марк выпрямил руки и рассеянно уставился на них. Они чудились ему странными, чужими.
– Существуют позитивные практики. Музыка залечивает душевные раны. Не знаю точно, как она действует на тело. Не затянется же порез быстрее от мелодии. Если бы я спасал людей, то был бы по-настоящему счастлив.
– Как же проклятие?
– Да в том-то и дело. Если я умру, то кого смогу спасти? А ведь я люблю, когда люди улыбаются.
– Ты справишься, – сказал я и улыбнулся дружески.
– Ты сделал это специально?
– Я сделал это нарочно. Почему же у вас стоит пианино на самом видном месте? Родители бы его давно убрали.
– Я попросил оставить, потому что мне его жалко. Сказал, что не стану упражняться.
– Но ты продолжаешь играть?
– Когда их не бывает дома, очень редко. Кстати!.. Подожди минутку.
Марк скрылся на втором этаже, а я подвинулся вплотную к инструменту и попробовал сыграть.
Пианино издавало ряд нестройных звуков, и я ничего путного не мог с ним поделать.
Марк принёс разноцветные полные тетради и спросил ласково:
– Хочешь научиться?
– Я просто баловался. Мне уже нельзя побаловаться?
– Можно, конечно. Какое у тебя было выражение!
– А что с ним было?
– Да так, ничего угрюмого. Чисто детское любопытство.
Марк положил тетради на корявую тумбу, подошёл к пианино и начал нежно касаться белоснежных клавиш. Он показал, куда мне можно нажимать. Я присоединился к нему, и мы достойно проиграли вдвоём грустную плавную мелодию, во всех смыслах совершенную. Марк прекрасно знал ноты, хотя и был самоучкой.
– Ха-ха-ха! – засмеялся он одобрительно.
– Я ничто в музыке.
– По крайней мере, ты забавное ничто. Мне нравится, что ты открыт к экспериментам и пробуешься в чём-то новом.
– Кажется, меня и самого это радует. Покажи тетради.
Он с упоением рассказал о не до конца сочинённой музыке. Я пришёл к однозначному выводу по поводу его серьёзного увлечения и сказал шёпотом, уверенный в словах, как никогда прежде:
– Ты будешь исцелять людей.
Глава четвёртая
ЗИМА
В середине декабря уроки физкультуры стали проходить на большом катке, расстилавшемся за школой. Мы с Алиной любили скользить на льду в фигурных коньках и ловить вязаными рукавицами серебристые снежинки. Перед выходом на мороз я плотно кутался большим шарфом, чтобы изрядно не продрогнуть. Марк страшился льда и всех весёлых забав, которые были связаны с катанием. Пока жгучий ветер обдавал наши красные довольные лица, он присаживался на дощатую скамейку, вынесенную из зала, и скучал, стряхивая с плеч искрящийся снежок. Он дружески говорил с учителем, когда тот присоединялся к нему и ужасно смущался, что не умел ездить по катку.
Алина с отцом уехали в субботу на хоккейную базу.
В тот же день я гостил у Марка, хлебал горячий травяной чай с душистым абрикосовым вареньем. Пар исходил от пузатой чашки лёгкими бледными полосами.
Тени летали вокруг пианино и громко шептались.
– Так ты хочешь научиться?
Марк произнёс в напряжении, сковавшем тело:
– Очень. Но как?
– Это не тяжело. Пойдём.
Он поставил цветастый чайник на столешницу возле мыльной мойки и вновь сел на стульчик, обтянутый мягкой тканью. Вода мерно текла из крана редкими блестящими каплями.
– Сейчас? Как? Мне ещё чашечки мыть.
– Да оставь ты чашки! Не успеешь, что ли? Ты лучше скажи, умеешь стоять на льду?
– Кажется, но я не уверен.
– Вот, уже половина дела.
Во мне огнём разгорелось настойчивое желание научить его чувствовать лёд. Я уклонился от единственной неугомонной Тени, вырвавшейся из плотной толпы собратьев, и хлопнул сердито рукой.
Тень страшно разгневалась, подлетела к полупустому столу. Она попробовала опрокинуть неполную тёплую чашку на колени, но пережила неудачу и разразилась беззвучным криком. Он болезненно резанул мне слух.
Я вышел в прихожую за курткой и оттуда воскликнул с восторгом Марку:
– А потом сыграем в снежки! Ты любишь снег?
– Если только он не слишком рыхлый!
Мы утеплились и, надев коньки, вышли во двор на мелкий искусственный каток.
Ясные голубые облачка плыли неспешно по тихому прозрачному океану неба. Стояло не палящее ласковое солнце. Наружу неподвижно лежавшего снега, будто алмазной пыли, выглядывала цепь крашеных шин.
Я выбрался на лёд и, оттолкнувшись ногами, покатился к невысокому ограждению в виде мохнатой пышной ели. Достиг её, носом вонзившись в иглу, и тотчас обернулся испуганно к затихшему Марку. Никак не решаясь сделать шаг навстречу, он трогал бесцельно чёрную шапочку.
– Ну же, подойди! Только не стой.
– Мне страшно, так страшно!
– Чего тебе бояться? Ты боишься, что окоченеешь? Но на тебе тёплая одежда!
– Холод меня не пугает. Я боюсь, что упаду. Я точно покачнусь, распластаюсь, как не знаю что, – сознался он застенчиво и опустился на колесо, точно пришибленный.
Я плавно подкатил к нему и, слегка наклонившись, добродушно усмехнулся.
– Ты так говоришь, будто я не боялся упасть. Ещё как боялся! Я плакал, хотя мне это очень не нравилось. Слёзы лились градом. Папа был усердный, учил меня. Он верил, что страх и беспомощность можно победить, если раздумывать вслух о любви. Рассказывать о вещах и людях, которые нравятся. Я думал о любви к дикой природе и нетронутому снегу. Этот белый искрящийся снег надолго занял мои мысли. А что же любишь ты? – спросил я терпеливо.
Марк поднялся, и мы медленно, неуверенно зашли на лёд.
– Я люблю музыку, чёрно-белые иллюстрации и булочки с корицей, – ответил он рассеянно. – Мама выпекает классные пироги, булки и кексы.
– Какая твоя мама?
– Заботливая, хозяйственная. Бывало, стоит возле духовки в аккуратном переднике, завязанном поверх старого платьица, а пока доходит первая партия, коротает время за кулинарным журнальчиком. Я зайду на кухню, полную насыщенных запахов, нет-нет, да и схвачу сырого вязкого теста в рот. Мама ещё давала облизывать венчик, когда взбивала крем на торт, с маслом, со сметаной или сгущёнкой. Я подбегал к ней, показывал всякие рисунки, цветные картинки на коробках с пазлами и целовал её мягкие щёки.
– Моя мама никогда не пекла торт.
Я держал Марка за руку, и он шёл без всякой осторожности по льду. Этого-то я поначалу и желал добиться. Вдруг он повеселел и от волнения сильно раскраснелся.
– Пожалуйста, попроси её. Она не откажется.
– Ей некогда возиться со мной.
– Ну что ты! Со мной она была открытой и дружелюбной. Ты, наверное, не говоришь с ней по душам.
– На что мне её душа?
Марк поскользнулся и, схватившись за меня судорожно, повалил нас обоих на лёд. Больно ударившись, я закрыл глаза, чтобы их нестерпимо не ослепляло солнце, позднее скрывшееся за рваной тучей. «Я правда с ней мало общаюсь. Почему она такая никудышная мама? Её не бывает рядом. Я совершенно точно не люблю её. И она не любит, так как мы разные. У неё карты, и она к ним прочно привязана», – заблуждался я искренне, не расставаясь с тихой грустью.
Марк хлопнул шумно по моему плечу.
– Цел? – спросил он безмерно жалостливым голосом. – Ничего не сломал?
– Синяк останется, но это не смертельно. Жить буду.
– Мы с тобой всё же рухнули. В прошлой школе надо мной смеялись, если я падал, – упомянул он вскользь больную тему и устремил трепетный взгляд на лес. – Ты не отправишься гулять? Я хочу пойти гулять. Сегодня очень сухо и тепло.
– Только снимем коньки и напьёмся чая.
– Хорошо, что я не вымыл чашечки.
После непродолжительного отдыха мы надели удобную обувь и поторопились в лес.
Кружились со звонким щебетом яркие белощёкие синицы. Между высокими раскидистыми елями путались заячьи следы. Совалась из уютного дупла, выскакивала и бегала по крепким ветвям пугливая, но очень любопытная белка. Изредка на белом вспыхивал зловеще лисий хвост.
Вдруг с кустов повалился пух снега, и к нам выбралась куропатка, облачённая в коричневый наряд. Она вытаращила тёмные глупые глаза и, взъерошив перья на боку и хвосте, убежала испуганно прочь за деревья. Мы погнались за ней, слышно поскрипывая синим снежком. Куропатка вскоре привела нас к неглубокому извилистому ручью, через который было перекинуто толстое тяжёлое бревно. Марк первым пересёк быструю воду и, оказавшись на другой стороне, слепил колючий снежок. Он бросил его небрежно в меня, когда я перебрался через ручей и с восхищением окинул глазом сказочный пейзаж, тонущий в лёгких отчётливых звуках. Я уворачивался от крупных снежков и прятался за елями под громадными сугробами. Марк незаметно близко подкрался и швырнул снежок в моё белое мокрое лицо. Я выкарабкался из-под сугроба, более не служащего мне защитой, и, энергично отряхнувшись от комьев снега, поглядел беззлобно на Марка и великолепно почувствовал себя, когда его губы тронула светящаяся улыбка.
Он подошёл к ручью, снял шерстяные перчатки и, зачерпнув ладонями чистой воды, жадно выпил её.
– Попробуй. Она вкусная!
– Меня не мучает жажда.
Скоро я всё же выпил немного ледяной воды, и мы пошли дальше. Марк спросил о папе.
– Сочувствую тебе. Что же произошло?
– Жизнь богаче и неимоверно тяжелее смерти, ты так не считаешь? Я уверен в этом. Папа ехал на дело. Спросишь, что за дело? Так я тебе отвечу. Это всё его нудная и монотонная, как по мне, работа. Изготовление чертежей, всяких деталей и прочих мелочей, предусмотренных к сборке. Я знаю, что он был за рулём. Он не пил. Столкнулся с другой машиной по чистой случайности. Мама видела его израненным, еле живым в больнице, куда его доставили. Я тогда не интересовался, кто был вторым водителем.
– А теперь выяснил? – спросил Марк.
Меня захлестнула волна гнева, и я повысил голос:
– Если бы!.. Если бы я только нашёл!
– Ты искал?
– Спрашиваешь! В интернете не было ни одной статьи об аварии, произошедшей в октябре двух тысяча двенадцатого года. Ни одной слабой зацепочки, представляешь? А мама как объяснит? Она считает, что меня нельзя посвящать в подробности, не может назвать даже фамилии. Конечно, меня это не устраивает! Какой-то придурок до сих пор на свободе гуляет, а папа мой… папу-то не вернуть. Как будто его не было в моей жизни, будто воспоминания о нём всего лишь иллюзия…
– Эх, лучше бы я молчал, правда.
– Всё в порядке. Мне приятно, что тебе не всё равно.
Ручей сделался практически незаметным.
Марк остановился под старой елью, снег внизу которой был густо усыпан сухими тонкими веточками.
– Ты чего?
– Да так, задумался.
Лёгкие наполнял ледяной воздух. Я накинул поспешно глубокий меховой капюшон и встал спиной к ветру, издающему жуткий, душераздирающий свист.
Марк спросил взволнованно:
– А каким был твой папа при жизни? Я знаю, что он учил тебя кататься.
– Он много чему учил меня.
– Вы ходили в лес?
– По лесам мы не гуляли.
– Разве тебе они не нравятся? – спросил Марк с небывалым удивлением.
– Нравятся, только я боялся смертельно встречи с медведем. В мультиках они часто бывают весёлыми, обаятельными, не то что в реальности. Как-то мы с папой смотрели передачу, в которой показали, как бурый медведь валит здоровенного лося. Он громко рычал, раздирал жертву когтями и тыкался в окровавленную тушу. Мне тогда вдруг стало так жутко, что я отказался идти на выходных в зоопарк, потому что боялся увидеть чудовище вместо сонного мишки, гулящего по вольеру вразвалочку. К тому же, кроме катка у нас были другие развлечения. Кино по субботам, летний сбор красивого гербария и рисование при помощи шариковой ручки. Папа так хорошо рисовал, что я всегда завидовал ему (это он потом увлёк меня рисованием). Он учил меня логически мыслить, решать задачки. Господи, как мы настрадались оба из-за проклятой таблицы умножения! Он был очень добрым, строгим, конечно, и что уж тут греха таить, временами вспыльчивым. Я тоже вспыльчивый временами.
– Заметил.
Марк задрожал от холода и, сняв промокшие перчатки, спрятал руки по карманам
– Пойдём домой.
– Я не замёрз, – ответил он. – Тебе не холодно?
– Очень холодно.
Ветер не утихал. Он налетал стремительно на землю яростными порывами и нёс по ней, взметая куда-то вверх, острые снежинки и зелёные иглы.
Мой взгляд был затуманен, и я не мог разглядеть сквозь бурю течение быстрого ручья. Я шёл медленными решительными шагами и держал рукой спадающий капюшон. Ноги проваливались в наметённые чёрные сугробы, и я злился на свирепствующую мглу вьюги, которая смыкала резко губы. В смазанных хлопьях утопали остроконечные силуэты елей, за ними вырастали необъятные громады гор, а ещё дальше, за тучами, возвышающимися над землёй, за небосклоном, удивительно ясным, тёмно-сиреневым, сверкали вспышки первых робких звёзд.
Марк тащился без оглядки, всё больше отдаляясь. Я ускорился, сильно встряхнул его за равнодушные плечи, и он, точно очнувшись от глубокого сна, побрёл неуклюже вперёд, пригибаясь к серебряному месиву. Он был бледный как смерть. Его круглые изумлённые от чего-то глаза поразили меня. Я ненадолго растерялся, от усталости чуть ли не упал в бурно вздымающийся снег. Я закричал что есть силы на тускло пробивающееся солнце, и крик мой показался мне до ужаса непривычным. Солнце хранило неловкое молчание. Я дотянулся рукой до Марка, и мы заковыляли к брезжившему просвету. Он привёл нас вскоре к ветхому дому с обтрёпанной крышей, украшенной куском заснеженного конька.
Я поднялся по лестнице и стукнул слабо в дверь. Тогда, не обнаружив признаков жизни, я шагнул первым в полутёмную комнату с закрытыми окнами и тотчас же скатился на пол. Марк плотно затворил дверь и, спотыкаясь, заходил взад-вперёд. Он трещал беспрерывно досками и ощупывал в лихорадочном нетерпении размытые предметы, пока не остановился за самодельным абажуром с бахромой.
– Но мы были рядом, как же так? Ненавижу вьюгу!
– Ты пока найди, чем можно согреться, – проговорил я и дрожащими пальцами вытащил телефон. – Вот, держи фонарик. Проверим заодно, как дела с сетью.
– Хорошо. Я быстро.
Он распахивал ящики и дёргал в отчаянии за шкафы, всё переходил к новым тумбам и проверял их содержимое, пока не прошмыгнул на второй этаж.
Вконец продрогший, я пересел на облезлый диван, где сжался в комок и загляделся на стёкла, разрисованные ажурными узорами.
Марк вернулся с телефоном и толстым клетчатым одеялом, что пестрело неровными заплатками.
– Оно лежало на кровати. Хозяева, надеюсь, не рассердятся на нас.
– Их, кажется, не бывает зимой, – прошептал я еле слышно. – Еды же нет?
– Не-а. Там одни пустые бутылки, банки и картонные коробки. Сети нет.
– Мы не можем позвонить.
– Что делать, Паша? – спросил он растерянно.
– Давай подождём. Накрой скорее, а не то я окочурюсь!
Мы закутались покрепче одеялом.
Незримые иглы стали вонзаться в значительно потеплевшие пальцы, я маленько согрелся.
– Наверху стоит лампа. Здесь одна такая же есть. У нас всего один фонарик.
– Ты тщательно всё осмотрел?
– Да. Мы не останемся здесь надолго, это точно, – проговорил решительно Марк. – Родители будут тревожиться, если мы не вернёмся к вечеру. Не стоило нам уходить так далеко. Ой, не стоило!
– Ты никогда не был в этом доме?
– Куда там? Я даже за ручей не ходил. Мне было скучно одному любоваться им, – признался он и положил усталую голову на спинку дивана. – Не играл так весело в снежки. А я их обожаю!
– Потому что у тебя фамилия снежная, вот ты и любишь снежки. Дом, кстати, как из сказки о чародейке.
– Откуда знаешь о ней?
– От мамы. Видишь ли, мы были когда-то дружными, болтали о том о сём. А впрочем, неважно…
Задремал и проснулся, когда за окном сгустилась могильная, сырая темень. Вьюга бушевала за хлипкими стенами, и ледяной сквозняк проникал в щели двери. За печью скакал сверчок, от голода не затихающий.
Я встал с дивана бесшумно, чтобы не побеспокоить Марка, и с фонариком шагнул к подвесным шкафам с витыми ручками. Раскрыл все по порядку, проверил и убедился окончательно, что они абсолютно пусты.
– Зачем вы пошли в бурю? Хотел умереть раньше, чтобы мы не добрались?
– Мы гуляли, глупые вы Тени! Но что вам известно о прогулках?
Отвернувшись от льющейся с потолка черноты, я прошёл к узкой лестнице, ведущей в хозяйскую спальню.
– Многого нам знать необязательно. Вы так беззаботно резвились, что мы не могли сдержать смеха. Жаль, что похохотать всё же не удалось, иначе получилось бы громко.
– Это оттого, что вы нелюди, – проговорил я уныло и скрючился на дощатой ступеньке. – Мать ужасна. Я никогда не забуду, как она взглянула на меня красными глазами. Почему бы вам не ослушаться её и не исчезнуть далеко-далеко? Например, отправиться на курорт, в смысле на отдых.
– Тебе, мальчишка, легче сказать об исчезновении, чем нам сейчас же испариться. Мы произошли от тебя, не забыл, кажется? Да и какой там отдых, не бывает его у нас… Твой друг замечательно играет. Он вырастет пианистом, ведь так? Ох, опасная музыка! Не убийственная, естественно, иначе бы случилась беда. Хе-хе-хе… несомненно, большая, огромная беда!
Тени сгустились возле незатейливых перил.
– Рано говорить, что он мне друг. Он слепо доверяет, и я им пользуюсь, хотя и не хочу злоупотреблять его добротой. Если он не уничтожит вас музыкой, то я уйду от него, и мне не будет стыдно. Он мой последний шанс.
– Так проявляется твоя эгоистичная натура. Прав, что не берёшь во внимание чувства Марка. Что взять с наивного парнишки? Одни клавиши и глупости в сердце, да ненасытное желание утолить честолюбие. Такие люди не доведут до добра. Они не знают жизни, смотрят на мир через розовые очки, а затем разочаровываются, когда понимают, что им не по зубам собственные таланты. Совпадения, малейшие, но жестокие указывают на смертельный исход. Марку пора остановиться, у него мягкий, медовый характер, не справится. Мы же большие и сильные. Ты заметил, как в тебе закрепилась прочно Скорбь? И ещё, скажи другу, чтобы играл только для себя, иначе рано или поздно музыка доведёт его до отчаяния.
– Ага, бегу и падаю, волосы назад.
– Зря смеёшься.
Я поднялся, хотел уже было забраться под одеяло, но услышал незнакомые шаги.
Марк раскрыл глаза и опустился тихо на пол. Он с невероятной стремительностью перебежал через тёмную комнату. Раздался жалобный высокий скрип, когда я подвинулся ненамного влево от него и включил фонарик.
– Хозяин?
– Не знаю. В таком случае, где вода и еда? Одно одеяльце и то, всё истрёпанное, как невесть что.
– Может быть, купил припасов?
Дверь открылась. Почудилось, что за порогом стояла широкоплечая женщина, вся укрытая в снегу. Она горбилась, таращила зарёванные, выпуклые, как у рыбы глаза, но ликовала.
Решив, что меня посетила Мать, я в испуге рванул на второй этаж, перескакивая через непомерно широкие ступеньки. Они всё не кончались, и я думал, что скоро споткнусь и упаду на долгой лестнице, пока не показалась крохотная комната с керосиновой лампой около кровати. Вблизи я рассмотрел, как к ней на тонкой паутине спускался тёмный подвижный паук, и застыл в углу, задержав дыхание. Неизвестно, сколько я томился в ожидании какого-нибудь явственного звука.
Примчался Марк. Нисколько не запыхавшийся, с мрачным лицом, полным непонимания, он забрал фонарик. Моё тело трепетало от ужаса.
– Чего чудишь?
– Там женщина… Женщина очень древняя, как… Нет, не иди туда, прошу, не ходи! Не надо! – твердил я беспрерывно. – Она там? Она сейчас поднимется, сейчас поднимется и вытащит! Нам не спрятаться! Давай бежать? Через окно, я открою!
– Куда прыгать собрался? Убиться хочешь? Тебе это просто привиделось. Вьюга очень жуткая, правда, мне самому не по себе от мысли, что кто-то скрывается в ней, – запнулся Марк. – Тебе привиделось, всё привиделось.
– Да ну!
– Я покажу тебе владельца дома.
– Это не она?
– Он никакая не женщина, а охотник.
– Что с его одеждой?
– Ты имеешь в виду, выглядит ли он подозрительно? Нет, не выглядит. И одет сносно.
Марк вышел из комнаты, и я последовал за ним с поразительным рвением.
Внизу уже горел желтоватый свет. На диванчике с засаленной обивкой устроился крупный седой мужчина с весьма внушительными неряшливыми усами и мясистыми щеками, алыми от холода. Он чистил длинное ружьё, шумно дышал, как после изнурительной погони. Марк представил меня человеку и я, к своему глубокому счастью, не увидел в нём безобразной Матери. Анатолий снял плотную верхнюю одежду из звериной шкуры, валенки с резиновой подошвой и прислонил ружьё к креслу с изогнутыми подлокотниками. Он прошёл к комодам, раскрыл один из них и предложил заморить червячка.
Анатолий вынул мясные консервы, а к ним нож с деревянной ручкой. Откупорив жестяные банки и оставив их на складном столе, он отлучился в спальню, чтобы достать из закромов бутылку пива.
– Всякие бродят.
– У вас крали продукты? – спросил я с едва уловимой усмешкой.
– Забрали зимние сапоги, коробок спичек, прихватили добротную шапку. Тут и парочка оставляла записку, мол, так и так, холодрыга снаружи, извините, что слякоть развели, выхлестали водку и забрались в постель с грязными носками. Поэтому я спрятал многое, жратву за мусорное ведро. Вот, оставил одеяло. Оно жалкое, впрочем. Если кому полезно, пускай укрываются на здоровье.
Мы приступили к консервам. Анатолий с удовольствием залпом опустошил половину пива.
– Вьюга успокаивается. Вы далеко зашли. Зима красивая, прямо-таки королевна сезонов.
– Она замечательна, – вставил реплику Марк. – Вы так гостеприимны.
– Я гостеприимен, если ко мне приходят порядочные гости. Если хотите, выведу к ручью.
