Kitobni o'qish: «Королевство Теней», sahifa 4
Алина заметно смутилась моей прямолинейности. Я виновато покраснел и, слегка запинаясь, протараторил:
– Нет, прости, я просто люблю покритиковать! Фон твой… фон чудесный!
– Ты хочешь меня обмануть или что?
– Конечно же, нет. Но мне трудно оценить твои старания. Ведь ты очень старалась? Вот, особенно с этой ягодкой. – Я указал осторожно на виноградинку. – Сколько сил вложила в неё? Скорее признавайся, я тебя послушаю!
Алина трепетала от волнения, но всё же говорила уверенно, страшно гордясь талантом, который, как я успел заметить, имел для неё особое значение. Её круглый белый носик замечательно подёргивался, как у кролика. Она вся была, как пушистый добрый кролик.
– Я красила его карандашом, может быть, минут пятнадцать-двадцать. На весь виноград ушло часа три. Это так много! Фон был скучным. Он бесполезен почти в любом моём рисунке.
– Так и не возись с ним. В чём проблема?
Я посмотрел остальные рисунки и отметил, что ваза из матового хрусталя и тенистая аллея, получились прекраснее, нежели ягоды. Алина сдержанно поблагодарила меня и добавила скромно:
– Художники, независимо от возраста, скрытные по своей природе. Но ты покажешь, что рисуешь? Удиви меня.
– Покажу, но после, как нарисую то, от чего мне самому не будет стыдно. Не стыдно мне только за феникса, но это так, старая работа.
– А зачем ты стыдишься? Таланта нельзя стыдиться, иначе он пропадёт. – Алину охватила нескрываемая грусть.
– Если он пропадёт, то будет намного проще.
Мы любили часами разговаривать. Особенно нам нравилось обсуждать картины известных живописцев.
Мама купила настоящий холст и масло, и я с неописуемой радостью смешивал краски на пластиковой палитре. Алина надевала бархатную широкополую шляпу, керамические бусы, принесённые из дому, принимала нарочито грациозную позу. Писал я без улыбки, был серьёзен и нестерпимо скучен, как истинный творец. Алина же шутливо жаловалась на усталость, сильно капризничала и казалась настоящей моделью. Потом мы грызли сухари с изюмом и потягивали горячее молоко с густой пенкой. Алину от нас обыкновенно забирал её отец, Пётр Денисович, строгий сутулый мужчина с лысой головой и серыми меланхоличными глазами, бегающими туда-сюда. Я вспоминал о папе и, рано ложась спать, размазывал слёзы, а когда быстро просыпался, то видел чересчур молчаливых Теней, единственным способом избавиться ненадолго от которых служило понятное и близкое сердцу занятие рисованием. Я не падал духом ради мамы.
Время нас всех рассудит, но только мало его у нас.
Каждый день забирает твои шансы.
Вместе мы можем много, а в одиночку совсем никак на Земле…
Миллиарды рук как одна. Нам есть, что терять.
Миллиарды рук как одна. Нам есть, что сказать.
Миллиарды рук. И нас всё равно больше чем тех, кто забыл о любви.
Миллиарды рук. Посмотри как нас много, протяни мне свою и возьми мою.
Миллиарды рук. Посмотри, ты не один.
Миллиарды рук. Вместе мы победим.
Миллиарды сердец все вместе скрепят свои миллиарды рук.
Музыкальная группа «MULTIPASS»
Никогда, никогда ни о чем не жалейте —
Поздно начали вы или рано ушли.
Кто-то пусть гениально играет на флейте.
Но ведь песни берет он из вашей души.
Никогда, никогда ни о чем не жалейте —
Ни потерянных дней, ни сгоревшей любви.
Пусть другой гениально играет на флейте,
Но еще гениальнее слушали вы.
Андрей Дементьев
Часть вторая
Глава первая
ЕЖЕГОДНЫЙ КОНКУРС ДАРОВАНИЙ
Четвёртая школа была старой, почти древней. Здание обшарпанным фасадом было обращено к однотипным пятиэтажным домам, лишённым красоты, которую можно встретить в более многолюдных городах, где яркие домишки выделываются друг перед дружкой, но с ужасом ждут, когда их оттенки потускнеют, штукатурка потрескается и частично обвалится, а голуби останутся на крышах, чтобы вить гнёзда.
Миновав проволочный забор, мы проскакиваем через синюю арку, которая служит входом на пришкольную территорию, и видим детскую площадку и корт. (Он источает запах влажной резины и растоптанной листвы.) Слева же расстилается стадион; в холодные месяцы он заливается водой и превращается в каток.
Мы поднимаемся по ступеням (осторожно зимой, здесь легко поскользнуться), растворяем огромные двери, залитые розовой краской. Входим в холл, стараясь не впустить много холода. Нас встречает здоровый, но лишённый всякой жизненной энергии охранник, у которого над верхней губой подрагивают седые густые усы. Редко приветствует он кого-либо, часто выходит закурить, слушает музыку, читает книги, которые хранятся под деревянным столом, и с негромким хлюпаньем распивает чаи. Обставлен этот холл диванами, обтянутыми бордовой кожей, чахлыми цветами и пальмами в пластиковых горшках, пол под ногами часто перемазан грязью, и если вы приверженец безупречной чистоты, то не поленитесь взять сменную обувь. Протискиваясь между взрослыми и детьми, мы робеем, когда нечаянно наступаем на чей-то ботинок, оставленный без присмотра, и, быстро шагая в гардероб, справляемся с суетливой толпой уже там, втайне надеясь поскорее оказаться в классе, где не так мощно гудит народ. В спешке взбираясь по лестнице, случайно нам удастся подсмотреть за чей-нибудь утренней ссорой, подслушать какой-либо шутливый разговор или же просто разузнать, что нового готовит день. В кабинете поспокойнее. Там мы не потонем в неразборчивом гомоне, а потому сумеем погрузиться в размышления, детально разглядим тёмную форму и круглые синие шевроны, которые носит лишь мизерная часть учеников, вскользь отметим чистоту парт, стульев, заблаговременно подготовимся к занятию и успеем за минуты две набросать шахматную доску в тетради.
По вторникам после второго урока девятые, десятые и одиннадцатые классы идут на линейку в огромный актовый зал персикового цвета, с бумажными звёздами, подвешенными к потолку. Высокие окна, не скрытые тёмной красно-оранжевой занавесью, выходят на стадион.
Ежегодно осенью проводится творческий конкурс, принять участие в котором может любой желающий, чрезвычайно талантливый и неглупый, или заурядный, подающий смутные надежды, слабые, как мерцание тусклой свечи.
К десятому классу моя дружба с Алиной сделалась особенно нежной.
Она приглашала меня на бесплатные художественные выставки и не без усердия учила несложным техникам рисования акрилом, гуашью и пастелью.
Я неустанно слушал её советы и, при необходимости спрашивая подробные разъяснения, записывал важные моменты в аккуратную толстую тетрадочку, что бережно хранила записи с обширными комментариями и быстрыми рисуночками.
В иной раз я просматривал с осторожностью неразборчивые пометки, точно волнуясь их потерять. Тогда приходила неизменно жизнерадостная Алина, моя Виноградинка, и страхи на время таяли, как миражи.
Мы оставались после уроков, обменивались идеями. После я подыскивал новые книги в библиотеке, просил Алину подождать и списывал домашнее задание. Она молча присаживалась за компьютер, редко оборачивалась, чего-то вдруг смущаясь, и шептала что-то смешное на ухо.
Осенью она попросила пойти вдвоём на конкурс. Я поначалу вовсе не думал появляться, но вскоре невольно поддался разыгравшемуся любопытству (этому поспособствовала, конечно же, Алина) и решил присутствовать на нём, но в качестве зрителя.
Вечером в актовом зале было тесно и неуютно, как в закрытой бочке. На высокой сцене с развешенными маленькими лампами проходила подготовка парного танца. Старшеклассницы настраивали аппаратуру; рядом был придвинут длинный стол для жюри. Под ступенями стояло школьное пианино из красного дерева.
Я отыскал Алину, подсел совершенно близко к ней, чуть не коснувшись пышного бархатного рукава, скрывающего розовое нежное плечо, душисто-сладкое, как весенний гиацинт. Отчего-то мне было робко, и я с трудом преодолевал смущение.
– Как я рада, что ты пришёл!
– Уж лучше бы отказался.
– Но ты ведь не отказался. Молодец! Иначе зачем нам то, чем мы, собственно, занимаемся? Сегодня такой светлый день! – проговорила она с неудержимым восторгом. – Я обязательно расскажу тебе, как проводится конкурс. Он очень хороший, вот увидишь. Будут выступать разные дети, но ты не сердись, если увидишь бездарность, только не злись. Я знаю, как ты чересчур серьёзно подходишь к творчеству, но, поверь мне, даже лентяй бывает талантливым.
– Я и не думал никого судить. На это жюри есть. А мне это не интересно, Виноградинка. Я пришёл, чтобы посмотреть на детей, на танцы и песни, на тебя, – закончил я довольно тихо.
Алина, несколько удивившись, смущённо сказала:
– Ты что-то перепутал, я не участник. Я просто люблю наблюдать за всем, что происходит на конкурсах. Особенно меня умиляют самые маленькие детки. Они и сегодня пришли. Посмотри! – Алина указала ладонью на второй ряд слева, откуда высовывались пушистые, словно одуванчики, головы третьеклассников. – Они будут петь и одновременно танцевать. Здорово, не правда ли?
– Здорово, – охотно подтвердил я и добавил: – Когда же всё начнётся?
– Совсем скоро! Ты и глазом не успеешь моргнуть, как всё закончится. Расстроился, что я не выйду на сцену?
– Нет. Зачем расстраиваться из-за такого пустяка? – спросил я неискренне. – Ты рядышком. Это уже хорошо.
– Если я попробую поучаствовать, то у меня закружится голова. Свалюсь, всем праздник испорчу. К тому же, я привыкла к баночкам, кисточкам. Так что, я лучше посмотрю. И ты, пожалуйста, смотри не на меня, а на выступающих! – сказала Алина и нервно облизнула губы.
Она поспешила к лучшей подруге, которая пришла на конкурс с младшей сестрой, одетой в тугую балетную пачку. Как только они заговорили, меня чёрным плотным кольцом окружили заметно подросшие Тени.
– Так, что это у тебя, забавный мальчишка? Что ты забыл в школе? Занятия ведь давно кончились. А, всё нам ясно! Хотел впечатлить Алину и припёрся на этот маскарад, как дурак?
– Сами вы дураки. Мы поём, рисуем, пишем, танцуем, играем и веселимся, выпускаем на волю внутреннего ребёнка. Это называется конкурс. Участники показывают, на что они способны.
– Конкурс? Звучит забавно! Под стать забавному мальчишке, который никого не выпускает. Как выпустить ребёнка, если ты и есть ребёнок? Он там ожидает чего-то? И ребёнок такой же, как ты? Как-то глупо!
Тени страшно задумались и спрятались за стулом.
– Мы хотели бы с тобой откровенно поговорить. Мы понимаем, что ты упрямишься, стараешься бороться. Только сложно освободиться от Скорби, невыносимо тяжело нести нас на хрупких плечах. А ты несёшь на удивление удачно, держишься стойко и уже отыскал один неплохой метод. Рисование, кажется? Мать рыдала тридцать два часа подряд, когда узнала о твоей страсти к ярким цветам.
– Я не хочу ничего слышать о Матери, – сказал я не без отвращения. – Нельзя так долго плакать. Скажите, чтобы она остановилась. И если бы я был сообразительным, то догадался сразу после вашего появления о пользе рисования. А так, возможно, вы имеете дело с глупым мальчишкой. Но даже сейчас я верю вам отчасти. Может, это из-за папы или карт. Ай, будь они неладны! Отвалите!
Тени раздражённо зашептались:
– Мать идёт за тобой.
Они бесследно делись в никуда.
Алина наговорилась с подругой и, заметив жюри, входившее в зал, пересела проворно ко мне, заправив за уши прямые русые волосы.
– Гляди, вот и они. Они и в прошлом году судили. Но теперь ты не закроешь мне рот, всё расскажу о них! Как видишь, их мало, всего трое (что такое, их же было четверо!). Знаешь, кто сидит по центру?
– Нет.
– Очень умная женщина, между прочим, раз к её мнению так серьёзно прислушиваются другие. Любовь обожает музыку и музыкантов, так как они напоминают ей о муже. Я слышала от близкой приятельницы, учащейся в музыкальной школе, что он преподаёт им уроки. Неплохо играет на виолончели. Ты любишь музыку, Паша? Я люблю слушать всякую, лишь бы красивую. Она поднимает мне настроение.
– Если она хорошая, – проговорил я бодро, – и пробуждает эмоции. И только, чтобы была со смыслом. Модная же глупая и нелепая, как клоунский наряд.
– Справа, как я знаю, сидит Андрей Веточкин, весь строящий из себя непризнанного эксперта. Он часто подпирает кулаком подбородок и пристально наблюдает за выступающими. Не знаю, как кому, а мне он жутко не нравится. Есть во взгляде его что-то хитрое и недоброе. Может, так только кажется. Я не знаю.
– Кто слева?
В зале уже полыхал гранатовый закат, когда было всё подготовлено к конкурсу, и к микрофону подошла низкая девушка с взбитыми каштановыми локонами, обрамляющими улыбчивое лицо.
– Я немногое знаю про неё. Знаю, что зовут Дашей. О, мы пропустили мимо ушей, как объявляют жюри, это я виновата!
– Даже, если ты промолчишь (хотя это невозможно), я не стану никого слушать до первого выступления.
– Это хорошо, что тебе почти всё равно. Даша обращает внимание на певиц, именно на девочек. Как думаешь, Паша, если бы я пела, она заметила бы меня?
Я призадумался маленько и решительно произнёс:
– Но у тебя нет голоса. Зачем ты ей нужна?
– Какой ты вредный! Ответил хотя бы из приличия, что заметила. – Алина обиженно отвернулась. – Да, наверное, ты прав. Ладно, пусть.
Когда пропела первая участница, Алина, казалось, хлопала громче всех. После выхода третьеклассников в зелёных жилетах с пуговицами, она и вовсе подскочила неожиданно на стул, восторженно выкрикивая: «Молодцы! Так держать!» Я пробовал успокоить её и тянул настойчиво за руку, но она отчаянно отмахивалась, искренне веселясь дебютному выходу.
Алина была удивительной, она открыто восхищалась людьми. Мне было радостно смотреть в её глубокие счастливые глаза.
– Как мы успели заметить, ты очень доволен сегодня. Так дело не пойдёт! Решил, будто мы слабые и ничего не умеем? Ты напрасно недооцениваешь нас, забавный мальчишка. Мы, конечно, не Мать, но и у нас есть сила. Она разрушительная, и сейчас мы её покажем во всей красе. Пришло время выйти на сцену.
Я пытался отогнать Теней, тихо бормотал. Алина хмурилась обеспокоенно.
Я никогда не говорил о мучительном недуге, и она сердилась, когда я не был с ней предельно честен.
– Что случилось? Ты будто хочешь прогнать комара.
– Ага, здоровый попался.
– Там не комар. Я бы расслышала его жужжание, – сказала Алина и огорчённо выдохнула. – Впрочем, это твоя проблема. Хоть и мне бывает страшно, когда ты машешься и говоришь с кем-то. Я не знаю, чем ты болеешь.
– В общем-то, ничем.
Передо мной сгустился удушливый туман. Я смутно видел одну Алину, позади которой судорожно метались Тени. Голова разболелась сильнее, чем когда я однажды столкнулся с тревожными картинками.
– Ты не ходил к врачу?
– Нет же. Если человек увидит то, чего не видно остальным, его сразу же посчитают сумасшедшим.
– Я не говорила об этом.
– Зато утверждала, что я чем-то болею.
– Ну, скажи ей как-нибудь о нас, забавный мальчишка!
Тени проходили через живот, безумно хохоча, но хохот их звучал вдалеке, как чей-то тихий душераздирающий плач.
В сердце вселилась тревога, когда Мать сошла с трона. Она заглянула в настежь раскрытое окно, показав жёлтый костлявый череп, просвечивающийся сквозь высохшие лохмотья кожи. Тени непрерывно гудели, как рой злых пчёл. Голоса Алины совсем не было слышно.
Я чуть не потерял сознание, на мгновение вгляделся в сумеречную пелену, что донесла до меня невнятный, еле различимый, короткий звук. Он привлёк моё рассеянное внимание. Я прислушался к тихой музыке, доносившейся из липкой занавеси тумана, и ощутил странное покалывание в ослабших пальцах, во всём теле, охваченном крупной дрожью.
Алина побелела, прикоснулось ко мне в замешательстве. Позади неё виднелась Мать в длинном рваном балахоне, волочащемся с комьями грязи по полу. Она быстро приближалась с каким-то шаром и наводила на меня страх.
– У тебя пошла кровь. Давай уйдём отсюда? Я не хочу, чтобы ты страдал.
– Нет, почти… Всё… Почти не больно!..
Я бессильно откинулся на спинку и заметил уродливые очертания бумажных звёзд, изгибающихся крутыми дугами. Они резко оторвались от потолка и посыпались вместе с бледными пластами краски на головы.
– Наклонись, – произнесла Алина.
– Не поможет.
– Попробуй!
Тени расступились перед Матерью, все разом с торжественным благоговением поклонились ей и тотчас приникли к стульям в страхе перед музыкой. Она полилась убедительнее и громче, чем звучала раньше. Мать угрожающе взмахнула костлявыми руками, закачалась туда-сюда, точно гигантский маятник, и понеслась вперёд бешеным смерчем. Тени следовали беспрекословно за нею и раскрывали широко рты.
– Поберегись, – прошептал я еле слышно.
Алина обернулась и, ничего, естественно, не увидев, только пригнулась. Я крепко притянул её за плечо, и мы залезли под чёрные кожаные сидения.
Она спросила встревоженно:
– Пашенька, что с тобой? Мы так испортим всем настроение. На нас уже косятся.
– Притаимся, – сказал я. – Это ненадолго.
В воздухе повисла тишина. Мать уже крутилась поблизости и дышала холодом.
– Вижу тебя, человек. Какой ты тёплый, человек! Паша!
Я рассмотрел её вытянутый ухмыляющийся череп, кроваво-красные зрачки и застыл беспомощно, сжав скользкую ножку стула, которую также обхватывала плотно Алина.
Вдруг слух приятно заворожила музыка. Она заполонила собой весь размытый актовый зал и вселила в меня необыкновенную безмятежность. Ободранные звёзды ожили, замигали весело, как приветливые огоньки, и вновь неподвижно зависли над нами.
Мать закричала истошно, вывернулась, точно толстый подземный червяк. Её балахон исчез вместе с нею в зеленоватом шаре, исходящем грозовыми сполохами. Тени убежали через окно.
Я поднялся без слов, не смотря на изумлённую Алину. Одарил благодарным взглядом неизвестного музыканта, который сидел за неплотной стеной и играл на старом пианино. Он легонько трогал клавиши, и я гордился его тонкими послушными пальцами, талантливыми руками.
Мне хотелось опуститься на колени и разрыдаться беззвучно по-детски. Игра полностью разогнала туман.
Когда рассудок прояснился, и я различил мягкое выражение лица пианиста, светящегося от удовольствия, Алина взяла меня бережно за рукав.
– Присядь. Тебе уже легче? – спросила она заботливо.
– Да. Теперь точно.
– Кровь остановилась?
– Кажется, но я не уверен, – проговорил я и вытер нос, губы и подбородок. Рот обволакивал солёный привкус металла. В ушах до сих пор слышался глубокий хриплый вздох Матери.
– Ты немного запачкал одежду. Что случилось? Из-за чего мы прятались?
– Забудь обо всём. Я уйду, но после того, как он закончит играть, и мы познакомимся.
Алина обратилась осторожно, ласково поглаживая мою ладонь:
– Ты пойдёшь к медсестре? Я провожу тебя.
– Я не пойду к ней. И не уговаривай даже! Во всяком случае, она сейчас не работает.
– Зачем тебе новенький? Ты не знал ведь, что он новенький, правда?
– Не знал. Я мало кого знаю.
– Он учится в одиннадцатом классе. Не помню, какая буква. – Она поспешила отодвинуться и облокотилась на подлокотник.
Я глядел с облегчением на своего спасителя и улыбался непонимающе.
«Как он сумел прогнать Теней музыкой? Она обладает чудесным свойством, плохо влияющим на Мать? Или же его самого достают Тени? Они говорили, что я не один такой. Тогда мне стоит для начала поблагодарить парня лично», – думал я, искренне переживая.
По окончании конкурса жюри объявило победителя. Им оказалась превосходно поющая девочка с сиреневым бантом, повязанным вокруг головы. Второе и третье места заняли дружный коллектив одуванчиков и ловкий фокусник, выступавший с игровыми картами и лакированной шляпой. Победителям вручили памятные подарки, после пригласили выйти на сцену, чтобы сделать общую фотографию.
Я оставил расстроенную Алину с подругой, которая успокаивала сестру.
Кое-как я успел догнать пианиста, вышедшего из зала.
Это был кареглазый парень лет семнадцати, невысокого роста, не внушительного, но достаточно крепкого телосложения. Лицо с мягкими чертами не изменяло добродушного и мечтательного выражения, присущего маленькому ребёнку, любопытно осматривающему мир. Кожа его была бежевой, слегка золотистой, почти солнечной. Позднее выяснил, что Марк Снежкин (так звали моего нового приятеля) учился в тридцать седьмой школе. После переезда у него ухудшились оценки, и он был вынужден не вскоре перейти к нам по непонятной причине на последнем году обучения.
При первом разговоре с ним я испытывал неловкость.
Он же наоборот был спокоен и не зажат. Мы сели на диванчик, кратко представились друг другу.
– Ты был достоин первого места.
– Не думаю, – проговорил он и улыбнулся притворно. – Дети так старались. Не хочу никого обидеть.
– Они все очень талантливые.
– Я впервые играл на людях. Так необычно!
– Сам сочиняешь музыку? Что ты играл?
– Нет, я не умею сам, – сказал Марк. – А играл я «Divenire» Людовико Эйнауди. Слыхал о таком композиторе? Он очень известный, поэтому, наверное, ты понимаешь, о ком идёт речь.
– Увы, я о нём не знаю.
Алина окликнула меня с нетерпением, придерживая за руку развеселившуюся подругу:
– Ты не пойдёшь с нами? Нам очень хочется пойти вместе!
– Сегодня нет.
– А, ты уже познакомился с новеньким мальчиком? – спросила она, изогнув пунцовые губки в ухмылке. – И как он? О чём говорите?
– Только начали о музыке.
– Ну а как же! – улыбнулась Алина и зашепталась возбуждённо с подругой.
Дарина была девушкой удивительно красивой и восторженной.
Мне нравились её картины с мифическими персонажами. Ей часто удавались бледнолицые рогатые единороги, окутанные волшебством, покрытые чешуёй тролли, русалки, ужасные монстры с рыбьими хвостами, переливающимися разноцветным перламутром, и всякие другие существа из сказок, легенд и мифов. У меня никогда не получалось рисовать ничего, кроме природы вместе с её силой и безусловной простотой.
Сестра цепко схватила Алину за крошечные пальцы, и она немного взбодрилась.
– Устала? Я тоже. Ладно, Паша, пока, до завтра, – выговорила она медленно и пошла следом за Дариной.
Я повернулся к Марку и прервал его неспешных мыслей ход. Он посмотрел на меня открытыми, ребячьими глазами.
– Я ничего не слышал о Эйнауди. Мне знакомы мелодии Бетховена, Моцарта, Шуберта, Шопена, но я их не люблю. Я люблю рок, металл, симфонический в том числе. А ты давно музыкант?
– Лет восемь точно занимаюсь. Но я совсем не музыкант.
– Почему?
– Я занимаюсь, если у меня хорошее настроение. А музыкант обязан учиться играть всегда.
– Ой, да ну!
– Так зачем же ты подошёл ко мне? Я видел тебя на предпоследнем ряду с подругой.
– Для того, чтобы похвалить. Разве не очевидно?
Марк вытащил телефон из рюкзака и застрочил кому-то сообщение. Его тёмный взгляд был задумчивым.
– Я никогда не ходил на школьные конкурсы. Мне попросту было не до них. Алина любит таскаться со мной по выставкам, но я всё равно предпочитаю сидеть дома и рисовать. Никакого шума и возни. А почему ты никогда не выступал?
– Родители не позволяли. Они говорят что, если я буду стараться для нетребовательной публики, то погублю свой талант. Сегодня я убедился, что это не так. И ты подошёл. Всё для меня в новинку. Может, это судьба. Ты веришь в судьбу? Я верю в неё, но я не совершенный фаталист.
– Судьба-злодейка.
Марк отвлёкся от сообщения.
Он указал на пятнышко, темневшее зловеще на мятом воротнике.
– У тебя кровь на рубашке?
– Мне было плохо.
– Так вот, почему вы залезли под стулья, – сказал Марк. – А то я не знал, что с вами. Решил, что вы странные.
– Очень трудно объяснить. Странности украшают.
Я улыбнулся одной из своих невольных улыбок, и Марк поднялся с диванчика.
– Мне пора.
– Ты далеко живёшь? – спросил я с любопытством.
– О, да. Очень далеко. На Ирисовой улице возле тёмного леса в деревянном домике. Меня обычно мама забирает потому, что она не работает.
Когда Марк отошёл на несколько шагов, я окликнул его робко, и он обернулся, взмахнув ладонью.
– Спасибо за музыку! – крикнул я, преисполненный новым неведомым чувством.
Он довольно улыбнулся.
Я намеревался с помощью игры на пианино навсегда избавиться от Теней и Матери и взялся немедленно продумывать план по сближению с доброжелательным пианистом.
Глава вторая
В БИБЛИОТЕКЕ
Ночью я долго ворочался и не мог уснуть. Мне не давали покоя воспоминания о сладкой музыке, после которой гнетущая тревога обернулась непоколебимым спокойствием.
Я заходил в комнату к маме и слушал мелодию её мерного дыхания. Иногда она чмокала губами и перекатывалась сонно набок, так что размётанные волосы спадали прямо на выпуклый морщинистый лоб. Когда я выпил горячего чая с лимоном, то лёг в постель, обнял с умилением дымчатого потрёпанного кота и погрузился в тихие сновидения.
Следующим днём в столовой Алина показала незаконченный рисунок бурой росомахи, затаившейся под вывороченными корнями. Я сдержанно похвалил её, она убрала альбом в рюкзак.
– Ты всё думаешь, думаешь. Голова когда отдыхает?
– Никогда. Пусть работает, а то что, зря ношу с собой?
– Ага. Не мучайся, Паша, расскажи мне! Я умею держать секреты. А ведь у тебя есть какой-то секрет, – заныла она противно.
Я не любил, когда она вела себя подобным образом.
– Для тебя, по крайней мере, у меня нет ни одного секрета. Угадай, о чём я думаю.
– Наверное, о вчерашнем конкурсе?
– Очень близко.
– Тебя задела музыка Снежкина? – спросила Алина и, мягко улыбнувшись, пожевала крабовый салат, затем откусила половину горячего пирожка с картошкой и грибами. Кушать она безумно любила.
– Я бы не сказал, что она задела меня. Да кого я обманываю? Меня всего трясёт!
Алина вытерла рот белой салфеткой.
– Ты не в себе, – спокойно констатировала она. – Во всём виноват тот дурацкий припадок. Если бы не он…
– Это потому что я не перехвалил тебя, как обычно?
– Нет! – твёрдо произнесла Алина.
Я был уверен в том, что ей искренне нравилась щедрая похвала. Алина, несомненно, заслуживала её, ведь она была очень трудолюбивой и умной.
– Я поговорил с Марком. Мне, на самом деле, жаль его. Родители не разрешали выступать ему перед людьми.
– Но почему?
– Думали, что так он станет хуже играть. Я хочу с ним подружиться. Ты поддержишь меня?
– Чтобы он играл тебе музыку? – спросила Алина. – Рисование, значит, тебе больше не по душе?
– Рисование – вся моя жизнь! – Мне была по душе жизнь, кроме, конечно, некоторых её беспокойных и раздражительных явлений. – Но я бы с радостью приобщился к музыке. Она красивая! Особенно в исполнении Снежкина.
Алина покачала головой и, наскоро пообедав, вылетела на крыльях молча из столовой.
В половину второго закончились уроки, и я спустился в библиотеку. Ольга Николаевна проверяла самостоятельные работы девятого «А» класса и ставила отметки красной ручкой. На меня нахлынула знакомая тоска острой ностальгии. Бывало, я располагался за овальным столом с тетрадью и учебником по математике и переписывал тайком решения контрольных задач, подсказанных Алиной. С переходом в десятый класс мне сделалось ещё труднее учиться. Алгебру и геометрию у нас преподавала другая учительница, которую я тотчас же невзлюбил. Как мне казалось, она была несправедливой, потому что прекрасно обходилась с Серёжей, позволяя тому ужасно учиться, и с некоторыми усердными учениками, которые, впрочем, занимались почти блестяще. Я видел, как Серёжа записывал карандашом ответы на упражнения перед уроками, и корил его за это.
Однажды мне послышалось, как он произнёс уверенно и гордо, что нет ничего страшного в неправде. «Может быть, он отчасти прав? Нет, он ошибается! Ложь, как гниющий фрукт, который не пригоден для еды. Серёжа, как тебе приходит на ум кормить окружение испорченными апельсинами? Где твои свежие апельсиновые конфеты? Да, и дети мы все разные, но почему к нам не относятся на равных? Учителя, в особенности нелюбимые, относятся предельно необъективно к нам, и мы проявляем абсолютную субъективность, ничем не отличаясь от них. А если изменить восприятие, что тогда?» – думалось мне как-то мучительно на уроках. Не отыскав ответы на вопросы, я увлёкся литературой и русским языком. Они были всяко интереснее путаницы с объективностью и субъективностью.
Я заскочил тихо в книгохранилище и прошёлся оценивающим взглядом по рядам. В руки мне неслучайно попалась повесть Рэя Брэдбери «Вино из одуванчиков» в мягком переплёте. Я уже давно откладывал её прочтение. Алина прочитала книгу от корки до корки и поделилась своим мнением, отметила, что она очень красивая, тёплая и летняя, самое то для подростков. Я доверял её читательскому вкусу и, сев на низкий табурет между полок, ещё не покрытых слоем пыли, углубился в повесть, ёрзая от нетерпения.
Через двадцать три страницы, кажется, меня отвлекла девочка с золотистыми косами. Это была Милена, главная забияка второго «В» класса. Она забежала в хранилище и стала кидаться разноцветными браслетами из тонких резинок.
Я успел остановить её, когда она уронила небрежно с десяток старых книг, требующих особой осторожности.
Вошла Ольга Николаевна. Она выгнала девочку и попросила перенести часть старых учебников в кладовку возле кабинета английского языка на третьем этаже. Я скоро навёл порядок (собрал и вложил на место выпавшие жёлтые страницы) и, раскрыв дверь, потянулся к свету, льющемуся из растворённого окна, откуда веяло чистым мягким воздухом.
В библиотеке меня поджидал Снежкин.
Я подхватил стопку учебников, и мы вместе шагнули в пустынный коридор, весь грязно-зелёный от чахлых монстер, драцен и алоэ в ящиках, набитых песком и камнями.
– Уже освоился?
– Нет, но я люблю книги. У вас небольшая библиотека. И очень уютная, – оценил Марк. – Я слышал крики. Это ты кричал? Ты очень громко кричишь.
– Пришлось. Дети ни черта не понимают. Им бы поноситься как угорелым, а их держат за партами.
Он рассмеялся коротко и звонко. Я в недоумении изогнул бровь.
– Возможно, ей не с кем веселиться. Я тоже бешусь, когда никто не хочет со мной играть.
– А во что ты играешь?
– Во всякое. Обожаю прятаться.
– Хорошо, в прятки. Старая детская игра. Одна из любимых, – сказал я с теплотой в груди и громко расчихался из-за пыли. – А что ты читаешь?
– А если я ничего не читаю?
– Так не бывает. Раз говоришь, что любишь книги.
– Я люблю их рассматривать, листать хрупкие страницы и чувствовать, как бы издалека, – сказал непонятно Марк.
Он привёл меня в замешательство. Я срочно попросил объяснить, что он имел в виду.
– Ну, слушай, когда я хочу прочесть какой-нибудь рассказ, но у меня его нет в печатном издании, то часто представляю книгу и тот момент, как она попадёт наконец мне в руки. А когда она есть, я не хочу больше читать рассказ. Я откладываю книгу в сторону и любуюсь часами ею с полки. Наверное, глупо тратиться впустую. Но я не считаю это глупым. Мне нравится пополнять домашнюю библиотеку, но не для чтения как такового, а ради вида и чувства того, что я имею рядом с собой нечто приятное и великое. Как человек, который ухаживает за садом, но не рвёт цветы.
