Kitobni o'qish: «С тобой шампанское вкуснее», sahifa 5
«Сегодня будет все решено. Я загляну в грустные спокойные глаза, признаюсь, как долгие свои юные дни и ночи думал только о ней, с трепетом ждал каждую новую встречу, как обдумывал, подбирая слова, и каждый раз не мог их произнести, потому что мои чувства были сильнее любых слов всех языков мира. И когда она ответит мне взаимностью – мы будем вместе навсегда. Я все смогу объяснить Тане, потому что эти чувства нельзя не понять, нельзя в них упрекнуть, она умница, она все поймет и отпустит, простит и отпустит!»
Вот ее подъезд. Словно одержимый, я взлетел по лестнице.
«Прямо сейчас решится все! Я смогу… не могу не сказать, ведь я этого так долго ждал!»
На площадке перед дверью я замер, подождал несколько секунд, глубоко вдохнул и позвонил. В это время Катя куда-то собиралась уходить, практически была собрана для выхода и попросила меня спуститься подождать ее во дворе. Томясь в ожидании и не находя себе места, я взглянул на небо. Слабое солнце перевалившей за половину осени пряталось за многочисленные ватные облачка, роняя под ноги последние приятно теплые лучи. И вот она вышла ― в коротеньком желтом пальто, сапожках из темно-коричневой кожи и таких же цветом перчатках, в ее лице не было ни тени упрека, ни жажды объяснений и извинений от меня, как будто она знала все, что я хочу ей сказать, чувствовала, и это рождало во мне твердую решимость. Мимо нее прошел мужик с агрессивной зрелой немецкой овчаркой. Катя поздоровалась с хозяином и направилась ко мне.
– Пошел скотина, пошел домой! – нервно повторял мужик, дергая собаку за поводок, пес же сопротивлялся и рычал.
Неожиданно для всех он сильно крутнулся вокруг своей оси, и мужик упустил поводок из рук. В два прыжка пес догнал Катю и схватил ее за ногу чуть ниже колена; она вскрикнула и упала вперед. Я остолбенел.
– Фу-у-у! Бро-о-ось! – орал мужик, схватившись за ошейник и пытаясь оттянуть зверя в сторону. Через мгновение я подскочил к ним и со всей силы ударил пса кулаком в нос. Тот ослабил свою хватку, и мужику удалось оттащить пса в подъезд, подняв за ошейник на уровень своей груди.
Я подхватил Катю на руки и положил на свои колени. Из раны обильно лила кровь, я скинул с себя шарф и как можно туже перевязал рану; он тут же побагровел, кровь часто закапала на асфальт.
«Что делать?! Что делать?!»
– Я вызываю скорую! – крикнула женщина откуда-то сверху.
Из окон из-за шторок на нас вытаращилось десяток людей, но никто не вышел. Мы были одни посередине пустого старого двора, в луже крови. Я крепко прижал Катю к себе. Она была в сознании, закрыв глаза и тяжело дыша, терпела боль.
Я сбежал вниз по больничной лестнице, перепрыгнул через крыльцо, сел в ждущее меня такси. Мысли прыгали, я совсем растерялся, неожиданно мне стало страшно. Добравшись до своей квартиры, не разуваясь, пробежался по комнатам, собрал деньги, все, которые у меня были, и выбежал снова к такси. Вернувшись в больницу, в коридоре я наткнулся на медсестру, которую приставили к Кате, и отдал ей пакет с необходимыми лекарствами.
– Ее можно увидеть?
– На сегодня и завтра не рассчитывайте. Вещи привезите: халат, тапочки, личные вещи, – сухо добавила она.
Вечер, шел девятый час, больницу уже закрывали, и меня попросили уйти. Подождав пару минут, я спустился со ступенек и оглянулся ― в палатах тушили свет, только в коридорах горели ночные лампы. Нестерпимо хотелось чем-то помочь Кате, но как, не приходило в голову.
«Наверняка ей вкололи обезболивающее, и она уже спит», – думал я. Чувства боролись с разумом. Ничего не поделать, надо ждать завтрашнего дня, и только с утра можно было что-нибудь предпринимать. Такси я не взял, пошел пешком; стало зябко, и я поднял воротник куртки. «Почему врач сказал только через два дня? Неужели все так серьезно? – самые разные предположения полезли в голову. – Нет, это недоразумение. Врачи перестраховались, у нас это всюду: к серьезным вещам мы относимся слишком легкомысленно, а к мелочам придираемся. Это врачи ― им положено перестраховываться. Или мест не было в обычном стационаре, и ее поместили к тяжелым? Немудрено, сейчас сыро и холодно ― людей болеет масса. Народ пошел непрочный!»
Опустился густой туман. Моего дома почти не было видно, и горящие квадратиками окна, словно китайские фонарики, были развешаны кем-то на ветках невидимого дерева. Почти на ощупь нашел дверь в подъезд, поднялся, зашел в квартиру. Сильная усталость вдруг навалилась на мои плечи. Я медленно разулся и лицом вниз упал на кровать.
«Что же я наделал?! Зачем я зашел сегодня к ней?! Зачем?!»
X
В больнице, после утреннего обхода дежурным врачом, мне удалось упросить молодую медсестричку пустить меня к Кате. Я накинул белый больничный халат, обул на туфли безразмерные тапки грязно-зеленого цвета и, пройдя по пустому, пропахшему лекарствами коридору, нырнул в нужную палату.
Катя была одна. Взглянув на меня, она слабо улыбнулась, ее бледно-серое лицо с темными кругами под глазами выдавало усталость от бессонницы. Я сел рядом на пустующую кровать и дотронулся до ее руки.
– Привет. Держишься?
– Держусь. Куда деваться?
– Что врач сказал, когда выпишет?
– Побуду пару дней, а там посмотрим.
– Тебе нужно что-нибудь?
– Да. Зайди к моей соседке, оставь ключ от квартиры, мои сегодня-завтра должны вернуться от папы. – Катин слабый голос неестественно тихо слетал с побледневших губ, и я решил не мучить ее расспросами. Сказать хотелось так много, что у меня перехватывало дыхание, но волновать Катю я не смел. Мы молча смотрели друг на друга, и так можно было молчать бесконечно. Незаметно пролетели отведенные мне на посещение тридцать минут, и медсестра тихо позвала меня на выход.
– Завтра обязательно приду, – шепнул я, поцеловал Катю в лоб и ушел.
Отдав ключ соседке, я написал объяснительную записку Катиной маме, вложил ее в щель двери и спустился во двор. На ступеньках я замешкался, как будто меня что-то задерживало, оглянулся вокруг и увидел, как из-за угла появился хозяин той самой собаки. Он, не замечая меня, шел к двери подъезда, в правой руке держал авоську с продуктами, а левой уже звенел в кармане ключами. Мужик был астенического телосложения, лет сорока пяти, седой, выше меня на голову. Я не сдвинулся с места, и он, почти уткнувшись в меня плечом, вытаращил свои маленькие бесцветные глаза, сделал шаг назад и прикрикнул в мой адрес: «Чего уставился?!»
Боковой удар пришелся ему в правую бровь около виска, он обмяк на ногах и медленно, издав глухой шелестящий звук, рухнул на асфальт. Я подскочил к нему и ударил ногой в живот, мужик свернулся калачом, издав отрывистый хриплый стон.
– Скотина! – вырвалось у меня неестественно сипло и тихо. Окончательно потеряв самообладание, я нанес ему очередной удар ногой, который угодил ему в подбородок. Мужик, кажется, лишился сознания и больше не шевелился.
– Что это такое делается?! – закричала проходившая неподалеку женщина средних лет. – Что делается?! – голосила она снова и снова, привлекая все больше внимание окружающих.
Полминуты я стоял без движения, не зная, что делать, затем развернулся и пошел в сторону улицы. За спиной послышались беготня и крики: к бабе присоединился еще кто-то, но я не стал оборачиваться, чтобы посмотреть.
– Подонок! – донесся мне в спину уже мужской голос.
Возле проезжей части воздух казался прохладней, дрожащие руки я сунул в карманы куртки и сжал кулаки. Стараясь перебороть волнение, я вспомнил вчерашний страшный день и Катю, меня затрясло еще больше. С силой я сдерживал шаг, чтобы ни начать бежать, вышел на центральную улицу и пошел вдоль по ней.
«Подальше уйти отсюда», – соображал я, остановившись у перекрестка.
Холодный ветер задувал за пазуху, я застегнул куртку повыше; на загоревшийся для меня зеленый поспешно перешел дорогу. Вдруг я заметил, что постоянно оборачиваюсь ― жуткий страх преследования охватил меня. Куртка почти не пропускала воздух, и мне стало жарко.
Вытянув руки из карманов, я прошел несколько метров, на ходу расстегнул молнию пониже и опустил воротник. Пронзительно холодный ветер с каплями моросящего дождя тут же ворвался под мою одежду, я моментально замерз и снова задрал воротник вверх. Недалеко от моста на остановке стояло несколько человек; я встал в стороне, ожидая автобус или какую-нибудь маршрутку, лишь бы куда. Красная жигули пятой модели с милицейскими знаками на дверях остановилась около меня:
– Молодой человек! – послышалось в мой адрес. – Ваши документы…
В камере предварительного заключения, в этой бетонной дыре три на три метра, грязной, с дурным запахом, время тянулось очень долго. Весь день я просидел один на длинной лаве под окном с двойной решеткой без стекол. «Ситуация вышла из-под моего контроля, и теперь я здесь, в этом омерзительном месте, не зная, что будет со мной дальше: суд? срок? если да, то какой? Нет возможности увидеться с Катей… как она там? нужна ли ей помощь? Я все испортил! Что я скажу Тане?» – каждый последующий вопрос, задаваемый себе, делал ситуацию все безрадостней.
За дверью послышались шаги, голос караульного, лязганье засова. В камеру вошел черноволосый человек моего роста и лет; его глубоко посаженные темно-карие глаза быстро осмотрели камеру, на мгновенье остановились взглядом на мне:
– Приветствую, зема, – неторопливо протянул басовитый голос.
– Здравствуй, – сипло выдавил я.
Он прошелся по камере, сел на лаву не далеко, не близко от меня.
– Сергей, – представляясь, кинул мне мой сокамерник. Я также представился, быстро кивнул ему и постарался отстраниться от какого-либо продолжения диалога. – Значит, теска! – обрадовался он, при этом его вытянутое смуглое лицо стало еще вытянутей, из тонких губ обозначилась ухмылка на левую сторону. – А я только месяц как откинулся, и опять жизни не дают! В 2001-м, летом, нес кабель сдавать на приемку металлов, нашел в канаве и решил заработать немножко, а они, – он показал пальцем в сторону закрытой двери, – припаяли мне за демонтаж высоковольтной линии три года! Вот и сейчас в моем районе сняли провода, а меня под подозрение.
Лицо гостя приняло обиженный вид, и нижняя губа вытянулась далеко вперед. Я же молчал, не поддерживая разговор, но и не перебивая его. Ему же была охота поболтать, пожаловаться на судьбу, и он спросил:
– А ты не по металлу попал?
– Дал одному по физиономии.
– Сильно дал?
– Не знаю, наверное. – Я вспомнил, как стонущий хозяин собаки лежал на асфальте, опирался на свои руки со вздувшимися от возраста венами, пытаясь встать. Я вспомнил своего деда, его руки, и, к своему ужасу, мне стало жаль мужика.
«Почему я все время сомневаюсь?! – разозлился я на себя. – Разве он не виноват во всем, что случилось с Катей?! Ему еще мало от меня досталось!»
– Если ты не перестарался, – продолжал рассуждать мой сокамерник, – штрафом обойдется, а если что не так срастется, от пяти до семи; я эти расчеты выучил хорошо.
Он цокнул языком, деловито глянул на меня и потер колени ладонями, согревая их. Стало заметно холодать, стемнело, и в камере включили свет. Я поджал колени к груди и прислонился к стене, надеясь в таком положении сохранить в себе больше тепла и по возможности подремать. Сокамерник, наоборот, встал, прошелся несколько раз взад-вперед от двери к окну и продолжил рассказ о своей «очень занимательной» жизни.
– Со мной сидел один хороший парнишка, Леха его звали. Как-то он напился до чертиков, зашел в бар, а ему за стойкой отказали налить и попросили уйти. Он обиделся до глубины души, затеял драку, выбил бармену два передних зуба. Менты приехали, а ему все нипочем, разошелся не на шутку: одному руку сломал, второму челюсть. Впаяли Лехе пять годков ни за что, ни про что! Вот такая у нас, хороших людей, судьба ― горька на вкус.
– Обыкновенная судьба, – возразил я, поднял воротник повыше, спрятал в него нос и закрыл глаза, стараясь расслабиться.
«Вытянутое лицо» тоже умостилось на лаве и, к моему счастью, больше не доставало меня своими разговорами. Наступила ночь, камера настолько остыла, что выдыхаемый мной воздух курился из уст. Я дышал себе за пазуху, но это мало помогло. Вслед за ногами стали мерзнуть руки, спина, вскоре я весь продрог, и меня стало трусить. Даже мысли о чем-то хорошем не могли меня греть, так как произошло много чего плохого, что еще хуже – неопределенного, а выхода я нигде не видел, одни тупики. Усилившийся ветер раскачал уличный фонарь, под его скрип, как ни в чем не бывало, захрапел мой собеседник – «наверное, закаленный или сельский» – для меня же, мерзнувшего практически всегда, эти условия были невыносимы. Поэтому, когда в девять утра мне передали пакет от Димы с термосом горячего чая и пирогами с картошкой, я возвел своего друга до ранга ангела-хранителя.
«Вытянутому лицу» передали чай и сало с белым хлебом. Мы поделили еду на двоих и растянули ее до самого вечера. И вот фонарь снова заскрипел под порывами ночного ветра, сокамерник храпел, а мне становилось еще хуже. Вся одежда на мне взмокла и была холодной, для ходьбы по камере силы уже было недостаточно, и я сидел, сжавшись на лаве, часто и с кашлем дышал за воротник, чувствуя, что мной овладевают болезнь и отчаяние.
Ближе к полудню третьего дня задержания меня вывели из камеры, дали подписать какие-то бумаги у дежурного. Задавать лишние вопросы не было ни желания, ни сил, рука не слушалась. Я что-то черкнул в журнале, забрал свои личные вещи и вышел на улицу. Возле своего шевроле меня ждал Димка. Глаза его были покрасневшими, уверен, что он также плохо спал, как и я, выглядел он уставшим и озабоченным. Как мы ехали домой, я не помню, точно знаю, что молчали.
Приняв горячий душ, на автомате добрался до кровати на пять минут передохнуть. Провалившись в бездну, я спал около шестнадцати часов и очнулся только к пяти утра следующего дня. В своей квартире я был один. Ехать в больницу было еще рано, самочувствие паршивое. Съев гору гренок, я выпил три пакета горячего колдрекса и стал ждать, когда можно будет поехать к Кате.
XI
В регистратуре больницы мне сообщили, что Катя выписана домой. Я сбежал по холодным ступенькам крыльца, прыгнул в свой опель и полетел к ней.
«Значит, все хорошо! – кричали во мне мысли. – Все хорошо!»
Дверь открыл брат Кати, Стас, и без того худощавый, а в широкой футболке, одетой на выпуск поверх великоватых спортивных штанов, он выглядел еще худее, чем был на самом деле.
Он поздоровался и впустил меня в квартиру, из кухни вышла их мама.
– Здравствуй, Сережа, – трагично вздохнула она и сразу дала указание сыну: – Накапай мне еще несколько капель. – Развернувшись, снова исчезла в кухне. Стас ушел за ней.
Я приоткрыл дверь и заглянул в комнату: Катя лежала на застланной кровати, укрытая пледом, и читала книжку. Окно было задернуто плотными шторами, в комнате было темно, на столике возле кровати горела лампа.
– Ну, что ты в коридоре мнешься? Заходи скорей, – тихо позвала она меня. – Рассказывай, где пропадал?
– Извини, очень хотел тебя увидеть, но не мог прийти, так сложились обстоятельства.
– Знаю я эти обстоятельства, наслышана! – Она обвинительно покачала головой, и мне стало ясно, что она знает и про драку у ее подъезда, и про мое задержание.
Я молчал, виновато опустил взгляд на пол, разрезанный на две половины тонкой полоской дневного света, тянувшейся от щели между шторами.
– Мама ходила к хозяину собаки, скандалила, он забрал свое заявление, и вот ты здесь, –объяснила Катя.
– Мама сильно переживает. Плохо выглядит, – заметил я, отводя разговор от своей персоны.
– С утра до вечера пьет валерьянку, накручивает себя, рыдает. Родители есть родители. – Катя пожала плечами и отложила сборник сочинений Лермонтова на тумбочку под лампу.
– Я не спросил, как твое здоровье? Врачи что говорят?
– Сделали несложную операцию, месяц нужно постараться меньше нагружать ногу, но ходить уже можно, только на костылях. Я ж не сказала тебе самого главного. – Ее глаза оживились, осматривая мое лицо. – Отца попросили остаться в Киеве на постоянную работу, он уже дал свое согласие и забирает нас к себе.
– Когда?
– Сегодня.
– Этого не может быть! Сегодня?
Месяц, неделю, да хотя бы пару дней, как угодно, но не сегодня! Этого я не мог ожидать. Мои мысли пустились взапуски с чувствами.
– Как же мы?! – единственный вопрос, который я смог из себя выдавить.
– Что «мы»?! Ты сам знаешь, что так лучше для нас обоих. – Ее взгляд стал остр и холоден, а голос, лишенный всяких сентиментальностей, тверд. – О чем ты сейчас задумался? – продолжила она. – Пойми, я не могу все время ждать и думать, придешь ты сегодня или нет, придешь ли завтра, а когда приходишь ― бояться услышать, что эта встреча последняя, бояться испортить тебе отношения с твоей женой. Я устала. Хочу начать все заново далеко отсюда. Новая работа, новый круг знакомых, новый дом. Хочу жить, любить, хочу семью, ребенка. Прятаться от посторонних взглядов – это не моя судьба.
– Ты так легко забудешь меня и начнешь все заново? Значит, все, что было между нами, ничего не значит для тебя? – срывающимся шепотом произнес я.
– Поверь, для меня это тяжелей, чем кажется, но так нужно, так правильно. Твое место в моей душе никто занять не сможет, оно твое навсегда. Я хочу быть свободной в чувствах, желаниях, но этого ты мне предложить не можешь.
– Ты права, – пробуя взять себя в руки, отрезал я. ― Я хочу, чтобы у тебя все было хорошо, и у тебя все получится.
– Я знаю, ты говоришь сейчас от чистого сердца, спасибо тебе.
Мы замолчали. Смешанные чувства овладевали мной. Я не мог сейчас встать на колени и, признавшись в любви, просить ее остаться со мной, так как был не свободен и для такого предложения не имел морального права. Я был уверен, что Катя уедет в любом случае, и самые важные слова, произнесенные сейчас, если даже и тронут ее сердце, поблекнут под тяжестью времени и сотнями километров, разделяющих нас. Оставался один шанс: сохранив остатки Катиных теплых чувств ко мне, разобраться в личных семейных делах с Таней, примчаться в Киев и объять Катю всей пылкостью безграничной любви, доказав серьезность и чистоту своих намерений быть с ней остаток своих дней. А пока наши отношения проваливались в бездну обстоятельств, и я ничего не мог поделать.
В комнату нам принесли на обед суп. Аппетита совсем не было, но я ел, соблюдая хороший тон. Затем организовался чай со сливовым вареньем, и мы просидели до вечера, пока не наступило время собираться на вокзал.
В двадцать один тридцать мы стояли на темной холодной платформе. Поезд опаздывал на пятнадцать минут, и у меня было еще драгоценное мгновение чувствовать Катю рядом с собой, поддерживать ее под руку, облегчая неловкое использование костылей.
– Я позвоню тебе.
– Лучше я позвоню, когда устроюсь. Куплю телефонную карточку с новым номером, через недельку или две, обязательно свяжусь с тобой.
Я прижал ее к себе. В этот, уже по-настоящему холодный осенний вечер, я как никогда ощутил ее горячее тело.
– Ты сегодня очень задумчивый, переживаешь?
– С тобой я всегда такой, ты разве не заметила?
– Нет, ты другой. – Она с тревогой посмотрела мне в глаза.
– Да, с некоторых пор, как мы вместе. – Я сделал знак, чтобы она не перебивала. – Помнишь то время, как мы только познакомились? Потом многое не сложилось у нас, мы расстались. Я часто бывал около твоего дома и каждый раз, останавливаясь напротив твоих окон, мечтал: «Вот если бы ты стала моей!» – Мой спокойный голос, изменяя мне, дрогнул; внутри до боли сжало всю грудь. Она положила руку мне на сердце.
– Сейчас выскочит, – шепнула она. – У меня такое чувство, что мы больше не увидимся.
– Вот, ты передо мной, – набравшись сил, продолжил я. – Ты стала моей, но я тебя снова теряю, как потерял восемь лет назад, хочется обнять тебя и уже не отпускать никогда.
Она молча прижалась ко мне. Я крепко обнял ее плечи, прикоснулся губами к ее горячей щеке.
– В прошлом у меня всерьез было два парня, но когда я с ними расставалась, то считала ошибкой встречи с ними, старалась как можно быстрее вычеркнуть их из моей жизни и забыть. О наших встречах я не хочу забывать.
В ее глазах лунными зайчиками сверкнули слезы. Она была прекрасна даже в эту минуту печали. Издалека протянулся яркий свет прожектора прибывающего скорого поезда. Через минуту огромная машина электровоза с грохотом доставила двадцать вагонов к платформе и с визгом тормозов остановилась, началась посадка. Сладкий прощальный поцелуй пухленьких Катиных губ. Грудь мою рвало на части. Через две минуты прозвучал предупредительный гудок об отправке, перед глазами замелькали горящие окошки купе и желтые флажки проводников. Стук колес о металлическое полотно утих, и резкий голос громкоговорителя объявил прибытие следующего поезда.
